Дарья Аппель - Девятый всадник. Часть I

Наступала зима, обещавшая стать еще холоднее прежней. Каналы и реки, которыми славились Нижние Земли, замерзли до дна. Якобинцы воспользовались морозами со всей своей беспринципностью и жестокостью. Англичан, гессенцев и эмигрантскую армию они заперли на северо-западе Голландии, те были без зимнего обмундирования, находились на нищей земле, жителей которых обобрали до нитки еще до них, подвезти сушей или морем недостающее не представлялось возможным. Многие не пережили эту зиму. Меня охватывает чувство удовлетворения, когда я вспоминаю, что не пройдет и 20 лет, как сами же якобинцы будут умирать от холода и голода во время похода на Россию. Вспоминали ли тогда, что они сделали с союзническими войсками в конце 1794-го?

Замечу, между прочим, что чем дольше живу и наблюдаю за событиями, замечаю, что есть какое-то равновесие в нашем мире – любое зло отплачивается злом в дальнейшем; добро также, но реже. Из-за этого я не верю в ад или рай. Нас вознаграждают и наказывают в реальном мире, а не где-то в горней выси или в огненных подземельях. Но многим людям привычнее бояться химер, чем мести судьбы и тех, кому они причинили зло.

…Через месяц после отъезда Корсакова в Польшу, в октябре 1794 года мне пришло новое и совершенно иное поручение. Для того, чтобы исполнить его, надо предстояло уволиться из австрийской армии, а потом отправиться в Амстердам. Оттуда же мой путь лежал западнее.

Октябрь 1794 года, Антверпен

Кристоф въехал в Антверпен ближе к полуночи и нынче отчаянно думал, где бы найти ночлег. Жители прилежно соблюдали комендантский час, поэтому в окнах – ни огня, все двери закрыты на замки, – даже и те, которые должны быть открыты даже в такой, не слишком поздний час. На улице, меж тем, было промозгло и сыро. Ветер задувал с Шельды, сырость проникала за воротник, морось струилась по лицу и шинели. Барон чувствовал себя хуже бесприютной дворняги. Ничего другого не оставалось, кроме как стучаться в первые попавшиеся двери под кабацкими вывесками. Бывало, что на его стук не откликался никто. Иногда выходил сонный хозяин в долгополой сорочке или хозяйка в ночном чепце, тупо пялились в лицо Кристофа и молча захлопывали дверь, слыша немецкую речь и догадываясь, что перед ним офицер. Третьи бормотали, что им до сих пор за постой из австрийцев никто не заплатил и незачем им брать очередного нахлебника, или же роняли: «Geen plaatsen, Meneer (мест нет, господин)», не растрачиваясь на любезности и даже не интересуясь состоянием кошелька потенциального постояльца. Якоб, слуга барона, был не удачливее его в поиске ночлега. «Приучили их французы», – вздохнул он после очередной неудачной попытки. А Кристоф подумал – что же заставляет падких на блеск золота трактирщиков отшатываться от любого, кто напоминал австрийского офицера? Неужели и здесь уже ввели парижские порядки, и вот-вот сколотят гильотину рядом с собором Антверпенской Богоматери, чтобы отправлять на тот свет «пособников кровопийц»? Кстати, если ему посчастливится найти открытую церковь, можно и туда зайти. Он направился к собору, угловатой громадой высившемуся над домами.

«Герр Кристхен», – окликнул его Якоб, шедший впереди – «Может, сюда попробуем?». Он показывал на одинокий фонарь, висевший над крыльцом и освещавший вывеску De Gouden Haan. Намалеванный выцветшей желтой и алой краской фанерный петух качался на ветру. Кристоф сделал слуге знак – мол, иди, уговаривай хозяев.

Якобу быстро открыли, и барон приблизился, пытаясь уловить смысл их быстрого полушепота. И после последнего Ja wel он понял, что устраиваться на соборной лавке нынче не придется. Это заставило его вздохнуть с облегчением.

Сунув старику-хозяину кошель, полный монет – он понятия не имел, сколько дней и ночей проведет здесь – Кристоф последовал за ним. Трактир оказался крайне маленьким – в общей зале стояло не более трех столов, кухня огорожена хлипкой ширмой, а комнаты, всего числом три, находились на верхнем этаже. Место не слишком хорошее, но здесь, по крайней мере, тепло. И достаточно чисто. За дни странствий Кристоф не переставал удивляться, как в условиях войны и разорения местные жители умудрялись соблюдать чистоту – даже в крестьянских избах ни разу ему не попадалось постели, кишащей клопами, или засиженных мухами стен. В самой комнате находились кровать с распятием над ним, умывальник, окошко, выходящее во внутренний двор, стол с подсвечником. Кристоф знал, что последний предмет ему понадобится более всего. Спросил у хозяина, может ли он пользоваться свечами сколько угодно, но тот покачал головой и пробормотал: «Een kaarsje voor een nacht» (Одна свеча на вечер). Плохо. Предложил еще денег, но хозяин опять повторил ту же фразу. Спорить бесполезно, особенно когда толком не говоришь на этом смешном наречии, лишь отдаленно напоминавшем его родной язык. Поэтому Кристоф смирился. «Что-нибудь придумаю. Пошлю Якоба в лавку, в конце-то концов», – решил он.

Дверь запиралась на замок изнутри, и барон вздохнул с облегчением – воров и разбойников можно не опасаться. А у него было что красть. Его основное ценное имущество заключалось не в гульденах и золотых гинеях, не в личных вещах и оружии – паре пистолетов, двух шпагах и палаше – а в синем сафьяновом портфеле, где хранились донесения. Они стоили намного дороже всего, что имел при себе фон Ливен. И, возможно, дороже его собственной жизни. Якоб знал о них. Поэтому, когда Кристоф, сбросив с себя промокшую насквозь одежду, едва стянув сапоги, бросился на постель и заснул мертвецким от усталости сном, его слуга аккуратно вынул из сумки шпагу и сам лег около двери, подложив оружие под покрывало.

…Фон Ливен проснулся посреди ночи и долго не мог понять, где находится. Вокруг стояла кромешная темень. Где-то близко слышались шаги и голоса. Прислушался. Говорили по-французски. «Черт…», – чуть не сорвалось у него с губ. Захотелось быстро соскочить с кровати и убежать. Но он одернул себя: куда бежать? Да и даже если и французы, то что в этом такого? Кристоф уже не состоит на службе у австрийцев. Пытаться куда-то скрыться – значит, навлекать на себя лишние подозрения. Услышав, что Якоб тоже проснулся, барон шикнул на него. Сам он лишь перевернулся на другой бок, ближе к стене, и стал прислушиваться к чужой речи. Вскоре облегченно вздохнул – то были не военные и не какие-нибудь иные санкюлоты. Говорили двое – мужчина и женщина. Называли друг друга на «ты». От нечего делать он прислушался к разговору. Вопреки его предположению, обсуждала пара вовсе не дела любовные.

«Жюли», – горячо убеждал свою спутницу незнакомец за стенкой. – «Ты не понимаешь! Здесь опасно оставаться. Город вот-вот сдадут. И если они узнают, кто я, то нам не убежать».