Николай Серый - Политические записки. Эссе, суждения и дневник

Всякий стремится обойтись наименьшей работой разума.… Поэтому, если вы стали разбойником, то вам гораздо легче просто грабить, нежели ещё и одарять нищих частью добычи. У благородных разбойников сложностей несравненно больше, чем у простых грабителей; следовательно, и больших усилий ума требуется.

Допустим, ограбил богатого скрягу благородный разбойник. Для разбойника гораздо проще прокутить добычу, нежели её делить средь сирых и обездоленных оборванцев. Подобные дележи требуют очень больших усилий ума. Во-первых, как в шайке отнесутся к дележам добычи среди нищих?.. возможно, там не все столь же благородны, как атаман. И, кроме того, у всякого есть свойство заботиться о себе гораздо больше, чем о других. Значит, придётся укрощать строптивых… Во-вторых, нищие не побредут толпами за милостыней в разбойничий вертеп: шайка этого не допустит этого из опасенья, что вслед за ними нагрянет войско. Значит, придётся развозить добычу по окольным дорогам и тропам и обеспечивать её охрану, да ещё и устроить так, чтобы сторожа из лихой шайки не улизнули с деньгами и не растранжирили их по корчмам и харчевням. И, в третьих, как делить добро по справедливости, без кумовства и пристрастия?.. очень трудная это задача…

И благородный разбойник начнёт просто грабить, но думать о себе хуже, чем прежде, он, ручаюсь, не станет. Наш разум есть наша собственность, как и руки, зачем ему делать нам больно? Ведь руки наши не колотят нас, не истязают; ссадину и рану они перевяжут, ушиб нежно погладят и потрут, и лицо после сна умоют. И им подобен наш разум: он и тешит, и ласкает, и оправдывает, и льстит…

Для благодеяний народу требуется больше усилий ума, чем для потакания придворной челяди. Благо для простого народа – в уменьшении тягот, налогов и пошлин, но это приводит часто к посягательству на интересы правящих верхов, а значит и ко сваре с ними, и к более напряжённой работе разума правителя. И, к тому же, правитель всегда прекрасно помнит, что его придворные рядом за дверью, а народ в отдалении тужится: и на пашне, и в цехах, и в конторах, и в ремёслах.

Поэтому правителю гораздо проще оставить всё, как есть, и угнетать народ по старинке, без каких-либо потуг творить ему благо…

В сужденьях о власти не обойтись без мыслей о военных и политиках.

Войны и политика существуют только потому, что среди людей обитают весьма опасные для мирных обывателей человеко-биологические особи, не способные заниматься ничем другим, кроме как войной и политикой.

Есть много описаний разных пород животных, а вот о человеческих породах рассуждать не принято, хотя о подсознании, разуме и психологии людей написано в изобилии.

Политиков я считаю особой породой людей.…У политика его способность мыслить ограничена коридором его стремленья к власти. Политик не способен воспринимать новые идеи, даже до очевидности верные, если они, по его мнению, не увеличивают его власть или влиянье. Убежденья у политика всегда подчиняются его вожделеньям. Поэтому его убежденья, о коих политик рьяно витийствует, не более чем попытка внушить другим веру в его искренность и благие намеренья.

Никогда у политиков мотивы их поступков не зависят от подлинных интересов государства и народа. Политики подменяют подлинные интересы страны своими представленьями о них; порою, однако, те и другие совпадают. Но если они всё-таки не совпадают, то никакие идеи или очевидности не побудят политика отказаться ради своей страны от собственных выгод, пока его к этому принудили.

Все политики очень высокомерны, ибо нельзя стремиться к власти без веры в свою исключительность и в своё превосходство над народом. «Я лучше, отважнее, мудрее, прозорливее, нежели чернь, и поэтому я по праву вождя должен править ею…» – такое восприятье политиком самого себя и есть главная причина хотенья им власти. Высокомерие застит его рассудок, оно неистребимо, и если политик всё же вынужден иногда заискивать перед толпою, то и тогда втайне он презирает свой народ.

В своих действиях политик применяет только один приём, а именно тот, который обеспечил ему первоначальный успех. И не способен политик отказаться от беспрерывного использованья этого приёма, ибо тот является его сутью, его душою… Например: сутью Наполеона была война, однако не тактика и стратегия в их гармонии и совокупности, а только тактика; был он плохим стратегом; его вторженья в Египет, Испанию и Россию это доказывают. Несравненный тактик, уповал он на победу только в одном, «генеральном» сражении, которое принесёт триумфатору и выгодный мир, и укрепленье власти. И ставка на победу только в одной решающей битве оправдывала себя некоторое время. После наполеоновской победы в «генеральном» сражении скакали к императору послы разгромленных стран и просили о мире на любых условиях.

У Наполеона был только один приём в политике: победа в решающей битве, но доведённый до полного совершенства. И оказался этот приём сутью Наполеона, и нудил полководца его военный дар к новым сраженьям, подобно тому, как гениальность побуждала Бетховена творить музыку вопреки глухоте. Хотя историки называют Наполеона и мудрейшим законодателем, и превосходным администратором-финансистом, и даже великим писателем, но все эти похвальные качества не сохранили императору власть после того, как его основной политический приём перестал срабатывать. Погубило же Наполеона то, что его противники после его блестящих военных побед перестали уже вымаливать быстрый мир, а продолжали упорно и жестоко сражаться. Союзники против Наполеона, после его бегства из России, потерпели несколько поражений, но, усвоив прежние уроки, упрямо с ним не мирились, и, наконец, он погиб от полного исчерпания и ресурсов, и доверия своих маршалов, и терпенья своей страны… Для Франции итоги деяний Наполеона оказались плачевными. Территорию его страны войны его не увеличили, хотя был на них истреблён цвет её молодёжи. После Наполеона ещё почти шестьдесят лет пребывала Франция в крайне неустойчивом состоянии; за это время три революции стряслись. И всё это время не переставала Франция мечтать о левом береге Рейна и Бельгии, которые Наполеон уже заграбастал, и мог он навечно их закрепить за своей страною, но потерял их ради возможности как можно дольше блистать и хвастаться своими дарованьями военного тактика.

Величие политиков выдумано историками. Политики сплошь одинаковы, но если кому-либо из них выпадает удача, то дарованья ему историки обязательно припишут… Одним из гениальнейших политиков объявлен Юлий Цезарь. Не спорю я: был он и даровитым писателем, и хорошим полководцем, и до наглости смелым авантюристом. Но как можно говорить о гениальности политика, если он позволил себя укокошить, прозевав первый же заговор против себя?.. После гибели Цезаря его убийцы формируют свою армию и затевают очередную гражданскую войну. Но как же могли террористы Брут и Кассий после блистательных, как заверяют историки, деяний Цезаря собрать своё личное, и, по сути, частное войско? Ведь ежели возможно такое в государстве, то его верховный правитель никуда не годен. А затем, в придачу, в Риме ещё двадцать лет длилась междоусобная война Октавиана с Антонием – наперсниками Цезаря, который столь проницательно умел выбирать себе кадры, что два ближайших его сподвижника не смогли ради спокойствия государства между собой поладить. Антоний вообще присоединил все римские провинции, которые он контролировал, к египетской вотчине своей зазнобы Клеопатры, и после прелестей этой политики был обречён сгинуть. Больше повезло Октавиану, но не по причине его великих дарований, а просто потому, что в эдакой заварухе просто кому-то должно было повезти… Охотно я соглашусь, что Октавиан, достигнув, наконец, верховной власти, принёс большую пользу государству. Но означает это лишь то, что в ситуации, которая в империи сложилась, его основной политический приём – лицемерие вкупе с жестокой осторожностью – оказался весьма полезным; при иных обстоятельствах Октавиан мог и погибнуть.