Юний Горбунов - Дарсонваль

Анна Петровна стояла как вкопанная: так вот какими глазами смотрит на нее из прошлого ее далекий и солнечный Дарсонваль!

Она повернула голову вправо – там метрах в двадцати стоял корпус Володькиного первого отряда. Он и теперь стоял, едва различимый в чаще елей, таким же замершим синим облаком. Анна Петровна разглядела только крышу: по почерневшему ее шиферу, как большие ночные жабы, расселись кочки мха…

В стороне виделись теперь еще строения, за ними еще… Лес оживал видениями, но сумерки падали так стремительно, что Анна Петровна не посмела шагать дальше. Она вернулась к колонке-роднику, потом к повзрослевшему клену и вышагнула на асфальт.

Теперь лес за спиной клена виделся ей темной и страшной небылью. Кануло все и пропало. «Дарсонваль, Дарсонваль… Ты был иль ты приснился мне? И найду ли я теперь на розовом покрывале твои реальные следы?»

Последней в этот день процедурой была у Анны Петровны грязевая подушка на поясничную область. Прежде грязями ее никогда не пользовали. Молоденькая сестричка, улыбнувшись, назвала номер кабины.

– Раздевайтесь, я сейчас.

Анна Петровна сняла и повесила халат, проверила, хорошо ли собраны на верху головы волосы, достала из пакета полотенце и выжидательно присела на краешек кушетки: как быть с плавками, она не знала.

– Совсем, совсем, – услышала она за спиной по-доброму смеющийся голос. Сестра поставила на кушетку таз, двумя ладонями зачерпнула из него черной жирной массы и положила кучкой посреди кушетки на холщовую простыню. Потом еще и еще.

– Ложитесь спиной, – сказала и, подняв черные от грязи руки, деловито глядела, как Анна Петровна, внутренне ежась и прячась, неловко опускалась поясницей на эту грязь, тотчас горячо и влажно охватившую ее.

Она лежала, вытянувшись, на кушетке. Сестра неспешно завернула над ней полы свисающей холстины, накрыла, всюду подоткнув, красно-белым байковым одеялом и ушла.

Анна Петровна увидела высоко над собой конический купол зарешеченного и застекленного черного неба. Она закрыла глаза и оттуда, сверху разглядела себя маленькой красно-белой мумией или коконом бывшей гусеницы, и из черной высоты зазвучала на нее музыка, словно бы ее отпевали в каком-то пустом, высоком, зарешеченном сверху храме.

Уже было такое когда-то – однажды, дважды. Она была вот такая же беспомощная, вся в чьей-то посторонней власти. Но вот только сейчас пришло к ней ощущение, что едва ли и не всю свою жизнь прожила она словно бы добровольно спеленутой невидимой холстиной. Недолго, всего мгновение порхала по божьему свету бабочка…

После училища и института было замужество. Оно пришло событием безудержно-влекущим, не считающимся ни с чем в ее прошлом. Куда-то заброшены были папки, альбомы, краски и кисти, Они были рядом, так близко, что всегда можно было вернуться к ним. Но уже обуяла молодая, тоже безудержно влекущая, семья. Вечно занятый муж, каждодневная рутинная работа в школе учителем черчения, быстрое и довольно легкое рождение дочери, потом тяжелое, мучительное появление сына…

Ах да, вот где она пережила острое ощущение спеленутой беспомощности, которое и потом, оказывается, никогда-никогда навовсе не оставляло ее.

Этот её новый мир, обыденный и притягательный, как измена, был совсем не похож на то дарсонвальское лето. Оно порхало само по себе, сначала манящее и иллюзорно доступное, потом удалившееся, почти неразличимое; и наконец кануло навсегда.

Несколько раз Анна Петровна доставала этюдник, брала с собой на семейную прогулку, потом на дачу, выкраивала время, чувствуя за спиной то снисходительное терпение мужа, то бесцеремонное, но на цыпочках, любопытство детей. Но ужас, ужас! Какими беспомощными, закоснелыми были ее руки! Ее глаза, ее душа видели, хотели, чувствовали, а руки… Они были чужими ей, боялись и не узнавали красок. Скомкав очередной лист, разорвав надвое картонку с этюдом, Анна Петровна, извиняясь за минутное безделье, возвращалась восвояси.

Но были-таки минуты, когда руки словно просыпались. Это случалось на уроках в вузе, где Анна Петровна уже долгие годы вела рисунок. Они вдохновлялись неожиданно для нее самой, когда она оказывалась над чужим наброском, в котором вдруг что-то узнавалось ею. В беспомощном, еще не знающем оттенков и пропорций. Но было в этом карандашном уродце знакомое ей молодое желание постичь и освоить – в каждой линии, в каждом штрихе. И руки вспоминали это! Они брали карандаш или мелок и одним-двумя неуловимыми движениями что-то меняли в рисунке – и это было как озарение, как наитие. Она видела, что рисунок оживал. (Господи, да не было ли это возвращением к ней Дарсонваля!) Анна Петровна нехотя отдавала карандаш и, счастливая, как освободившаяся от куколки бабочка (да, да – как та девчонка из Дарсонваля!), шла-летела к другому рисунку. Редко какой урок обходился без такого вот подарка. Теперь она знала: подарка Дарсонваля!..

…Пришла сестричка и с деловитой улыбкой распеленала ее.

Потом она, счастливая, долго-долго стояла под прохладным ласкающим душем.

Толпа у сарая на покосной заимке Парфению опасной не казалась, но он таки остался в лощине, а на разведку послал Коляна.

– Поди, братан, порасспроси этих, чем там, в деревне, пахнет.

А сам, дожидаясь, курил в рукав. Он даже какое-то время и смотреть перестал в ту сторону. «Счас придет Колян, скажет, что к чему». Как вдруг услышал крики, и среди них один голос резанул:

– Господин охвицер, красного сымали!

Парфений затаил дыхание. Цигарка коснулась ваты на рукаве – запахло паленым. Парфений раздавил окурок пальцем в траве. Глядел во все глаза.

К толпе из сарая вышел офицер. «Ма-ать твою тереби! – ахнул Парфений. – Это как же я догадался Коляна послать, а не вместях!»

Сначала было тихо. Видно, офицер спрашивал Коляна и толпу: кто таков, откуда и зачем.

Потом опять загалдели и выделился голос:

– Да знаю я его! Колян это из Махаевки. Он с брательником давно у комиссаров ошивается.

Опять галдели. Офицер цыкнул на толпу. Слушал, наверно, Коляна. Что говорил Колян, Парфению не было слышно. А потом толпа взъярилась. Коляна повалили, стали пинать. Офицер руки-ноги не пачкал, смотрел, как зверели. Потом ушел в сарай. Сразу стихло. Коляна, заломив и связав руки, отволокли к стене. Угомонились. Смех послышался. Бытовая перебранка. Скоро костер запалили – смеркалось уже, и дождь бусил.

А у Парфения под фуфайкой колотилось. Ждал. Башка работала как часы. «Это же захаровские подкулачники, мать твою тереби! На их самих и напоролись».

Парфения с Коляном Кумачев послал разведать, что делается в Захаровке, правду ли говорят пришлые, что там буза, затеянная кулачьем. На трудный случай выдал гранату, погрозив при этом Парфению острым белым пальцем. На Парфения он полагался. Парень головастый и без дури.