Юний Горбунов - Дарсонваль

Только матовый свет звезд освещал ее, делая красоту тела неземной и, наверно, идеальной. Старкову показалось, что понял он в этот миг секрет древних мастеров живописи, умевших скрыть от глаз, затенить детали и черточки плоти, высветив только то, что может выражать самое идею, символ женского тела – плавность линий, совершенную округлость форм. Свет звезд оказался сейчас тем художником, который, взяв за натуру тело его жены, создал прямо на глазах нерукотворный живой портрет обнаженной женщины.

– Ты сейчас… ты… – неслышным шепотом пробормотал Старков, боясь пошевелиться. – И, ради бога, не говори ни слова.

Но Наташа уже шла к воде, приседая и вскрикивая, когда ступала на острые гальки, и каждый шаг ее, и каждый взмах руки, казалось, был символом, был верхом совершенства!

Они вместе вошли в воду. Дно протоки устилал мелкий, чуть податливый песок. Старков тотчас нырнул, нарушив тишину окрест, расплескав по сторонам звезды, жадно поплыл на середину протоки, а когда встал там, то оказалось, что вода едва достигает ему до пояса. От этого обоим стало весело. Бешено ломая сопротивление воды, Старков побежал навстречу Наташе, окатил ее из-под ладони упругой струей брызг. С восторженным визгом Наташа ответила тем же. Пенилась и клокотала вода разбуженной протоки, далеко в ночи разносились безмятежные звуки голосов; чтобы скрыться от брызг, они кидались в воду навстречу друг друту и попадали в объятия. Прикосновение рук только добавляло телам энергии, они бросались прочь и снова находили друг друга. Это походило на приступ безудержного веселья. Словно бы жизнь отвела им каких-то несколько минут, время это вот-вот иссякнет, и нужно успеть, успеть, успеть…

И вдруг – этот миг Старков не сумел уловить – он почувствовал, как рука коснулась в движении ее груди и замерла на ней. В нем вспыхнуло что-то очень давнее, забытое, таинственное и чистое, когда ток прикосновения к телу женщины таил в себе миллион вопросов и чуткая рука получала тотчас столько же ответов; когда прикосновение руки и губ настолько полно передавало чувство и вызывало ответное, что слова были бессильны соперничать с ним; когда это прикосновение, чуть перейди оно границу, обернулось бы кощунством, изменой чувству.

Стало так тихо, что, знай они язык реки, наверно, поняли бы отчетливо, что бормочет она сама себе там, за островком тальника.

Он отвел руку и тотчас снова коснулся груди; он долго смотрел в глаза Наташи, веря и не веря в то, что там тоже отражаются звезды; он трогал брови и ресницы ее, как незрячий – только пальцами узнавая их; он сгонял со щек и губ ее капли воды, и они падали на грудь ручными послушными звездами.

И прикосновения заговорили так, как говорили они, когда-то давно-давно…

«Ниточка, я вспомнил, что люблю тебя».

Нитка, Нита, Ниточка – так называл он ее когда-то.

«Для чего человек создан?» – прикоснулся он губами к ее губам.

«Для любви…»

«А еще для чего, Нита?»

«Почему мы задаем себе такие вопросы в тридцать два?»

«Многие вопросы люди задают себе поздно».

Они смотрели друг другу в глаза и чувствовали, что глаза их неземные, нет, не то слово – не обыденные, они часть окружающего их мироздания, как звезды, как река над ними и вокруг них.

Обнявшись, они вышли не на свой берег, а на противоположный, к темной стене тальника. Узкая полоска теплого пляжа звала, тянула их к себе, и зову этому нельзя было противиться, как невозможно противостоять течению реки или грядущему рассвету.

Минуту они лежали, слушая дыхание друг друга и все учащающиеся удары сердец.

– Прости меня, Старков, – жарко и неслышно выдохнула она. – Прости меня, милый… пожалуйста…

– Тс-с-с… – не дал он ей договорить.

Ворчливо и отрешенно совсем рядом что-то бормотала река. Звезды снова густо усыпали успокоившуюся гладь протоки.

Еще стояла ночь, но уже где-то подспудно рождалось утро…

Поднявшись от берега протоки к дому, они, только минуту постояв в раздумье, повернули прочь от калитки и пошли по белеющей в ночи, укатанной телегами и грузовичками дороге вдоль деревенской окраины. Справа чернели молчаливые спящие дома, по-вдовьи чутко дремали кусты черемухи, воздел к небу свою длинную шею колодец-журавель, словно без брызг и всплесков черпал в светлеющем уже небе чуть подтаивающие льдинки звезд. А по левую руку от них тянулась длинная, в две параллельные жердинки, изгородь с поперечными столбиками между ними и большой аркой-воротами посередине. Казалось, будто эти ворота и столбики, в молчаливом согласии, взявшись за руки, наивно преградили путь к деревне медленно, как танк, идущему черному оврагу, десанту кустов по его бокам и черной рати лесной пехоты, наступающей по всему фронту за небольшим полем. И каким же трогательно-наивным выглядело это молчаливое единоборство хрупких и тонких жердочек с темными силами леса! Тишина стояла вокруг. И таяли звёзды. М все ждало, что вот-вот проснётся где-то в листве первый несмелый птичий голосок…

– Ты чувствуешь, Ниточка, как все целесообразно в храме природы? Одно без другого существовать не может.

– Не всегда, Старков, не всегда. Мы вспомнили тот май, когда любили друг друга. А сегодня он повторился. На миг… Вот и все.

– Да-да, как все влюбленные, мы идеалисты: мир только в нас самих, вне нас нет ни мира, ни его совершенства. Но, Нита, я не о том сейчас. Ведь целесообразность, завершенность мира природы – это образец для нас, людей! Молчаливый и вечный. Во мне самом все ли так гармонично? Я вот думаю, откуда моя суета? Мне кажется, что кто-то помимо меня и лучше меня знает полезность и необходимость того, что делаю я, расставит все по местам, приведет в нужную систему. Во мне самом! В моих чувствах, желаниях, сомнениях! Но так ли это, Ниточка? А что если наш монументальный Кладов просто трус? И председатель месткома только притворяется, что решает глобальные проблемы? Почему должно быть им виднее? А сам я что же? Сам я кто? Не правильнее ли будет заставить меня самого искать свое место в мировой целесообразности?

– Ты это к чему? – спросила Наташа отрешенно, вдруг ощутив прохладу и остро почувствовав потребность в тепле его руки, в его плече рядом со своим.

Как-то торопливо пришел рассвет.

Мигом слиняли, стаяли звезды. И поле приняло серый, будничный вид.

Впереди них, позванивая боталами, медленно брело стадо. Парнишка-пастух волочил по земле длинный кнут.

Наташе стало холодно. Что-то рушилось, чувствовала она, что-то ломалось. И не доставало сил противиться крушению. Почему-то казалось оно неизбежным. Вдруг вспомнился Олежек, оставленный в городе со старушкой-нянькой, куча ученических тетрадей, старковская статья… И ей показалось, что он, Старков, перед всем этим постыдно капитулирует, прячет голову в розовые кусты какой-то ненужной философии.