Юний Горбунов - Дарсонваль

С виду старик «не дюже басок», даже страшноват. Низкий лоб, сердитые светлые глазки под белесыми бровями, кирпичного цвета, тяжелое, как утюг, лицо и короткая школьная стрижка в полубокс. Но нраву, прямо сказать, овечьего.

Старковы остановились, поздоровались.

– Как жизнь, Мефодий Петрович?

– Ничево ищщо, – ответил тот. – Долущиваем, манехонько осталось. Вам жить-ворочать. Серафима! – крикнул он жене. – Принесь-ка кваску холодненького. – И объяснил уже Старкову: – Что-то грудь ныне балу́ет-мается. Кваску выпью – малость отпустит.

Не то чтобы очень охотно присел Старков на поленный чурбак. А Наташа так даже хмыкнула незаметно, как она это делала, когда муж присаживался в кресло перед телевизором.

– Пойду ужин приготовлю, – сказала она. – А ты тоже не засиживайся. Не за тем приехали.

Мужчины на ее слова внимания не обратили.

– Я вот про эту, будь она неладна, нейтронную бомбу хочу тебя спросить. Она что, как дуст какой – людей изведет все равно что тараканов, а квартиры и учреждения целехоньки останутся? Это как же? У вас в городах-то что об этом слышно?

Старков усмехнулся снисходительно.

– Да уж на вашу деревню, Мефодий Петрович, одной нейтронной мини-бомбочки за глаза хватит, – сказал он, чувствуя потребность выплеснуть из себя что-то застоявшееся, мутное. – Про ядерную-то ты слыхал? Так вот у нейтронной проникающая радиация в десять раз больше. Ни кирпич ей, ни бетон, ни твоя сосна смоленая – не помеха. Попадут человеку в организм эти самые нейтроны, клетки сразу разрушатся – и амба. Был человек, а стала лужа. Мокрое место в буквальном смысле. А если сразу на тебя нейтронов не хватило, потихоньку концы отдашь. Вот так-то, Мефодий Петрович. Если, например, на вашу деревню…

– Ты погоди, погоди… – болезненно сморщившись, остановил Старкова Мефодий Петрович. – На нашу деревню… Ничево ищщо! Серафима! – позвал он, – Где ты там с квасом-то?

– Да иду, иду, – откликнулась Серафима, спускаясь с крыльца с наполненным ковшиком. – Отдохнуть приехали? – поздоровалась она с полупоклоном. – А что же сынка-то не прихватили? Малины нонче, малины! Ведрами тащут, поглядишь, городские-то. А нам, старикам, все недосуг, все не слава богу. Моему вон который день нездоровится. Поди-ка, четверть квасу за сегодня перевел.

Мефодий Петрович отпил из ковшика, помолчал.

– Оставь здесь, – сказал Серафиме. И повернулся к Старкову. – Так, говоришь, лужу, значит, из человека? Мокрое место? Слыха-ал. Сказывали по телевизору.

– Да вы тут совсем образованный народ!

– А что – в городах? – переспросил Старков, поднимаясь. – Так же, как и вы тут в деревне.

– Так да не так, – возразил Мефодий Петрович. – Ну, к примеру, приехал бы к нам внучок Петька и захотел бы повывести всю нашу живность каким препаратом, потому как он у нас петухов и быков боится. А мы бы со старухой стояли и смотрели, как он этот препарат варначит. – Мефодий Петрович помолчал, потер грудь ладонью. – Ничего ишщо! В своем дому нашли бы на него управу. А на земле-планете?.. Эх-ма!

Он опять взялся за ковшик.

– Ну, пойду я, – сказал Старков, воспользовавшись паузой.

– Заглядывай когда, – уныло согласился Мефодий Петрович.

Этот дачный дом стоял в улице последним. За ним улица продолжалась пыльной лентой дороги, петляющей вдоль берега реки. Хозяева наезжали сюда не часто – картошку окучить, грибками побаловаться, ягод на зиму заготовить, отдохнуть денек-другой. Оттого и дом имел нежилой, неухоженный вид. Не было половичка и березового веничка на крыльце, топор не торчал в чурбаке, собака не гремела цепью, не тянуло теплом из темного окошечка конюшни.

Когда Старков вошел в дом, на дворе уже совсем стемнело. Наташа молча варила картошку в мундире, мыла длинные хрусткие перья лука.

Старкову тоже не хотелось говорить. Да и не о чем было. Он нашел на подоконнике старую газету, пошуршал ею, пробежав заголовки, положил на место. В ожидании ужина решил постоять за калиткой. Выщел, обогнул ограду, миновав овраг с чуть слышным ручейком, спустился к реке.

Дневные заботы, смутное раздражение на жену, неприятный чем-то разговор с Мефодием Петровичем – все это еще боролось в его смятенном сознании, требовательно и неотвязно стучало в висках, напоминало о себе.

А у ног, на поляне, безудержно стригли кузнечики, словно невидимый оркестр пробовал, настраивал миниатюрные инструменты. А он стоял над ним великаном и боялся переступить.

Наступала покойная, звездная августовская ночь. За лесом, что на том берегу реки, еще угадывался закат: своим левым крылом счастливо упирался он в то место на реке, где ажурно и чутко висел над темнотой мост. Хорошо виднелись освещенные боковые планки перил и тонкая полоса настила. Только мост и звезды были там, вдалеке, звезды и мост…

Старков сделал несколько болезненно-осторожных шагов по звучащей траве и ступил на песчаный берег. Мысли то уходили прочь, то снова наплывали волной, словно кто-то бездумно крутил ручку настройки приемника. Сейчас перед ним лежала тихая протока – идеально чистая проекция участка неба. А за протокой, за песчаным островком тальника, если прислушаться, ворчливо, как бессонный лесной обитатель, разговаривала сама с собой невидимая река.

Вдруг Старков увидел на воде меж звезд маленькую, как звезда же, рубиновую точку. Она, мерцая, плыла, не нарушая зеркальной глади протоки. Старков напрягся весь и гипнотически следил за ней: «Что бы это могло быть? Как же это?» Всего пару мгновений продолжался гипноз. Он поднял голову, узнал в небе сигнальный огонек незримого лайнера… Силы почти оставили его, захотелось упасть на песок и лежать долго и бездумно, закрыв глаза. Но от дома, увидел он, к берегу шла Наташа.

Она остановилась поодаль и тоже стала смотреть на воду. Не было и у него желания подойти к ней.

– Может, искупаться, – наконец устало нарушил молчание Старков. – От воды теплом тянет..

– Ошалел, что ли, – проворчала жена в ответ.

Они снова замолчали.

Что-то новое родилось в нем после охватившего внезапно все тело изнеможения. Нечто подобное случалось после первого глотка вина – вдруг наплывет необъяснимое облегчение, растворит в себе суету, беспорядочно скопившуюся внутри, и заполонит все существо, и станут милыми окружающие лица, пустяковыми заботы, и бесконечной представится жизнь.

Он подошел к Наташе и, уже имитируя недавнее раздражение, сказал прежним: тоном:

– Так что, не хочешь искупаться?

– Не дури, Старков, – обернулась к нему жена. – У нас там картошка остывает. Да и без купальника я…

– Вот беда, – снова проворчал Старков, расшнуровывая ботинки. – Кто тебя увидит? Деревня вторые сны досматривает.

Прыгая на гальках, он сбросил ботинки и носки и, балансируя руками, сделал несколько неверных шагов к воде. Вода в почти неподвижной протоке, нагретая до дна, нежилась и источала тепло. Старков осторожно тронул ногой блестящую гладь и тотчас нарушил в ней четкий рисунок неба. Звезды замерцали, запрыгали на волнах, как веселые чертенята. Торопясь и что-то напевая, он стал сбрасывать с себя одежду. Озорное нетерпение овладело им. Но прежде, чем ступить в воду, Старков оглянулся и замер: Наташа стояла нагая и, подняв руки, собирала волосы на затылке.