Юний Горбунов - Дарсонваль

Но однажды пришел к нему нарочный с завода, где Семаков до пенсии жестянщиком работал, и срочно потребовал его в профсоюзный комитет. На завод чехословацкая делегация приехала.

Зашла речь о сувенирах, а кто-то возьми да и вспомни про семаковские туески…

Отобрал он дюжину готовых в чулане и отнес на завод. Вручали их на встрече гостей в заводском Дворце культуры. Председатель пожал главе делегации руку и говорит:

– Пусть этот туесок всегда будет наполненным и крепким, как наша с вами дружба!

– А вдруг он протекает? – лукаво спросил гость.

– А это мы сейчас у хозяина спросим. Григорий Петрович, поясни, – обратился председатель в притихший зал.

– Не потечет, однако, – тонко донеслось из задних рядов.

– Ни одной капли? – изумился чех.

– На спор хотите? – звонкоголосо и озорно отозвался Семаков.

После торжества толпа повалила в буфет. Купили две бутылки шампанского, пустили пробки в потолок и опрокинули обе бутылки разом в туесок. До краев наполнилась посудина. Минут пятнадцать держали ее на весу. Ни одной капли не упало из семаковского туеска. Хозяин похаживал в тесном кругу, неизменную застиранную гимнастерку одергивал и подмигивал всем заразительно.

– А не потечет. Пусть хоть час ждет, не потечет.

Был в этот миг на его улице праздник…

– Вот что значит для Семакова работа, – закончил рассказ Игорь Иванович. – Что бы он без нее? Маленький, невидный, с бабьим голоском? А в работе он – Семаков!

Игорь Иванович полулежал с закрытыми глазами и вновь представлял себя в классе – уверенного, красивого, энергичного. Класс послушен ему, каждой интонации его голоса – ведь он так любит и умеет говорить, чувствовать нюансы настроения. Вот заметил – поскучнели, то тут, то там посторонние шепотки, шорох. У него как реле какое срабатывает – тотчас откуда ни возьмись шутка-прибаутка, случай озорной. И все к месту. А развеселятся очень, появляются сами по себе у него в голосе лирические тона, вспоминается строка какого-то стихотворения, казалось, совсем забытого, прочитанного по диагонали в читалке на первом курсе. И такой она прозвучит свежей, первозданной, будто он сам ее только что сочинил, как импровизатор.

У него вроде и нет любимого поэта, а если есть, то это последний, кого довелось прочитать. Но заставить слушать он сумеет и будет делать это искренне, вдохновенно, почти без фальши, так, что у самого на секунду повлажнеют глаза и застрянет крутой комок в горле…

И никогда не забывает он смотреть на себя со стороны, ну хотя бы со второй у окна парты, где сейчас, когда он говорит о Семакове, сидит уже не Надя Пёревалова, а Маечка – ее сельский вариант. И не сидит, а лежит, опершись ладонями на подбородок. И ждет его голоса, и смотрит на него.

Игорь Иванович чуть глянул из-под ресниц на Майку – так ли все? Так! Его взгляд, скользнув по лицу и волосам, задержался на вырезе легкого платьица, и он мечтательно, как в полусне, подумал, что будет еще сегодня прохладный июльский вечер, пустынный берег реки с загадочными шатрами ракит у воды и собранное в копны, хранящее в себе полуденное тепло, свежее сено…

– Подъем, молодежь! – раздался по берегу ликующий фальцет Семакова-старшего.

Берег ожил. Гуще загудели тугими стрелами пчелы в листве. Слетелись на голоса суетливые воробьишки. Запела коса под наждаком Якова Кузьмича. Плескался у воды Николай, сгоняя с себя минутную дремоту.

Игорь Иванович тоже направился к реке. У края жердяной изгороди, что ступила прямо в илистое дно, расположились рыбаки – отец с сынишкой. Мальчонка лет десяти торопливо размотал и забросил удочки, а отец не спеша вытащил из рюкзака надувную лодку и возился с ней, гнусавя что-то себе под нос.

Да скорей ты, папка, шевелись! На середке счас самый клев.

– Не мельтеши, – добродушно ворчал тот. – Вот перекусим малость и – айда. Рыба, она, брат, по суху не ходит…

Игорь Иванович осторожно, чтобы не помешать рыбакам, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Хотелось продлить минуты отдыха, а не возвращаться опять к литовке.

– А и хорош у тебя квасок, Милитинушка Федоровна. После такого кваску руки сами дело делают, – снова раскатился жаворонком голос Семакова-старшего. – А что, робятки, у нас с вами всего ничего осталось – начать да кончить.

– С божьей помощью начнем да хозяина качнем, – с готовностью отозвалась Милитина Федоровна.

Она вроде и отдохнуть не присела. Худенькая, маленькая, незаметно, неброско ворошила и ворошила траву черенком литовки, перебрасываясь парой-другой фраз, поддерживая разговор. Словно бы в этой частушечной перекличке и было ее отдохновение.

– Да уж придется качнуть, – солидно отозвался Николай, пристраиваясь с литовкой вслед за отцом.

Игорь Иванович подумал, что никогда у него с Николаем не было не то что дружеской, а даже приятельской близости. Росли по соседству, в одном классе учились до седьмого. Не ссорились никогда, даже по мелочам. Просто разными были их миры. Встретятся, поздороваются, а говорить не о чем. Будто условились раз и навсегда: ты мое не задевай и я твое не буду. А вскоре и совсем разминулись их тропы. Однажды Колька неудачно упал, съезжая на лыжах с крутой горы, сломал ногу. Перелом оказался тяжелым, три месяца продержали парня в больнице, и пришлось ему остаться в седьмом на второй год. Потом отпросился у отца в «ремесло» (так попросту называли тогда профтехучилища), чтобы поближе быть к машинам. Десятилетку Николай окончил, работая на заводе слесарем, когда Игорь Иванович уже готовился к защите диплома.

Вот и нынче встретились – словно на одних полатях спина к спине спали.

– Ну, здоро́во. Работать приехал?

– Да вот… А ты как?

– Нормально.

Игорь Иванович видит, как споро, размашисто, азартно идет впереди его Николай. Трава сухо позванивает под лезвием косы. Резко подламываются длинные стебли лютиков, тяжело и солидно ложатся поверх валка отцветшие метелки щавеля, беспорядочно сбивается в рыхлую охапку сочное разнотравье. Размеренно и круто ходят под распущенной рубахой Колькины лопатки.

На сухой траве литовка тупится быстро, и Игорь Иванович даже рад этому. Майка тоже, как ему кажется, охотно и не спеша водит точилом по лезвию.

– Косить – что, – Игорь Иванович словно продолжает вслух свои мысли о Кольке. – Косить – дело практики. У Николая другое есть – азарт, нетерпение отцовское.

– Ну и скучный он. Слова сроду не выдавишь, – тотчас откликнулась Майка. И только на мгновение, продолжая свою игру, представила себя рядом с ним: «Нет, уж этот мне не украшение…»

– Ведь они как, Семаковы, живут? – не замечая Майкиных слов, продолжал Игорь Иванович. – Отец на Кольку никогда не кричал, ногами не топал. Если что нужно было делать, брал инструмент и делал у него на глазах. Дом рубил, печи клал, крыши крыл и… что там еще? Все сам, все молча. Но так делал – глядишь на него, и руки чешутся. Вот такая у Николая была школа, такой университет.