Александр Лысков - Красный закат в конце июня

Тогда начали бабы пристальнее всматриваться в её обличье.

Вскоре сошлись на том, что «у нас таких нет». Лицом не бела. И «глазишша обоянь» – в приблуду отца.

…Статная девушка на выданье этими глазищами смело глянула на Геласия, и его словно тёплым ветерком опахнуло. Сияние вокруг неё увиделось и ночью не угасло.

Зажмуривал Геласий глаза, и девушка как бы опять клонилась к нему и потчевала квасом.

Каждый вечер теперь Геласий нёс ей подарок с базара. Чуманчик мёду, зёрнышко речного жемчуга, оловянную дробницу, ленточку позумента. Она не отказывалась. Звали её Степанида.

По торжищу разнеслось: Мишка – «не беру лишка» мёртвый лежит под городской стеной.

– Опился брагой, наведённой в медном нелужёном ведре, – возвестил судебный дьяк на следствии.

Народ твёрдо стоял на том, что отравили знатного кулака за долги и обманы.

Одной из хитростей Мишки было умение «удержать деньгу на повод», то есть в момент расчёта, передачи монет, удержать несколько, не доплатить, как бы продолжить торг даже и после того, когда ударили по рукам.

А купец уже товар учёл и размягчён продажей и не вступает в спор, прощает…

Или не прощает!

Геласий один, без Мишки, доторговывал.

Не жильцом доживал с его дочерью Степанидой – нелюдимкой – под одной крышей. И не хозяином. Но – старшим братцем.

Потом как-то в морозный крещенский вечерок поднёс девке серебряное колечко и к сироте посватался.

Скоро заколотили они домик в Важском городке и поехали венчаться в Сулгар.

Кованый Серко цокал по наледям, порхал в пороше метёлками ног.

Дорога узким жёлобом вилась в лесах. Не в степи – не заблудишься.

В корзине, на сене, в меховом коконе вёз Геласий невесту. Не смел рядом лечь. От самого дома, будто пристяжной, вышагивал сбоку пошевень.

Матушку хвалил – заместо дочки будет ей Степанида.

Обещал выгородить в избе светлицу.

А на свадьбу задумано, дескать, у него ровнины наткать. Одеть невесту в батист. Украсить паволоками.

Крещенские дни коротки. Ночевать свернули в молодой ельник у речки Паденьги.

Степанида взялась коня поить. Подвернула шубу и будто на санках скатилась к промоине. Сверху ей вожжи кинул Геласий, чтобы не расплескала на подъёме.

Для неё он налил воды в наскоро свёрнутый из бересты кулёчек.

Девушка едва губы обмочила.

Конь пил с опаской – зубы ломило.

А Геласий остатки из бадьи одним махом вылил в своё разгоряченное нутро и принялся бегать по кругу, утаптывать снег.

Тоже вкруговую топориком прошёлся.

Навалил молодняка.

Наказал Степаниде, чтобы шкурами застилала лежанку, а сам убрёл в лес за сухостоем.

Девушка одна осталась в морозном вечере среди первобытных лесов. На двадцать вёрст кругом ни души. А совсем не страшно.

Сердце полнилось молодой бабьей отвагой.

В цветастых пимах, обвязанная платком под мышками глядела на первую звезду.

Вдруг посыпалась сверху какая-то пыль. Чуть глаза не запорошила шелуха от еловых зёрнышек.

Над ней клёст с красной грудью висел на ветке книзу головой словно заморский попка.

Клёст – клюв внахлёст – расковыривал шишку.

И гнездо этой дивной птицы разглядела Степанида между веток.

И писк птенцов расслышала.

В январские морозы зачата жизнь и выкормлены детки.

Сухостоины Геласий уложил на снегу квадратом, словно окладные брёвна для строения. Натолкал под них сена и хвороста.

Зажёг.

В венце огня под шкурами близко легли они друг к другу.

И наутро Степанида проснулась уже просто Стешей.

…Дальше ехали с тайной в душе. С изумлением.

По-новому учились глядеть друг на друга. И разговор не сразу склеили. Будто только что познакомились.

Теперь Геласий часто подсаживался на край кошевки. Притискивал меховой куль. Находил в нём губами холодный нос, алую щеку.

Шептал какие-то глупости, указывая на белок, – гляди, мол, тоже парами скачут.

А вон на полянке зайцы дерутся. Жениховствуют и они.

Кажется, смерть кругом белая, ледяная. А кому надо, тем хватает собственного утробного тепла для жизни и её восполнения…

Потом, проезжая здесь на ярмарку, Геласий всякий раз вспоминал ту крещенскую ночку на обочине дороги, треск огня, жар плодородного единения.

И думалось ему всякий раз: «Здесь Матрёна зачата».

Печь – и гревь, и свет, и железу плавь.

С утра старшуха Енька-Енех кланялась печи.

Вечером Геласий окунул своё лицо в её жгучий свет.

Покупной железный прут в руках поворачивал на огне, напитывал малиновым.

Слышно было, как от пережогу пищали угли на поду.

В «виднети», за спиной деловитого хозяина, стучала набилка в кроснах матери. Урчало веретено привозной молодайки.

Наученная покойной свекровью, Енька пела-поскуливала:

И вдруг сорвалась на угорское, будто перетолмачила:

А потом опять по-русски:

Енька-Енех хохотнула на последней строчке, ногой притопнула. Подзадорила Стешу.

Не зацепило пришлую. Продолжилось деловитое жужжанье деревянного волчка в её руке.

Так бы Еньке одной и веселить вечерю, кабы Геласий вдруг примерочно не тюкнул молотком по наковальне – доспело ли железо для ковки?

Дзинь!

И ударил молоток дробью, в пляс пошёл, бубенчиками рассыпался по углам избы.

Частя, слился молотковый стук в струнные звуки.

Обрушился громом одиночного битья.

В этой звени неслышно щёлкнуло о стену отброшенное веретено Стеши, и прялка её пала на пол.

Полетели к дверям лапоточки. В одних липтах девушка выскользнула к припечью.

Под кузнечные перезвоны Геласия всплеснула руками, выгнулась, тряхнула плечами. Да так, что локти стояли на месте, и муха бы с них не слетела.

У Еньки от дикого изумления перед выходкой молодайки челнок в стане нырнул поперек бёрда и притужальник дал трещину.

Раскалённый прут у Геласия начал остывать – молоток теперь вхолостую лупил.

Кузнец играл для Стеши.

А она едва не до матицы подпрыгивала и юбку раскидывала вширь по бокам. Трескуче била над головой в ладоши.

Наконец упала на колени и опять нашла локтями в воздухе какую-то ею одной знаемую прочную опору, мелкую зыбь пустила в плечи и грудь.