Александр Лысков - Красный закат в конце июня

Тут мать к уху сына сунулась, горячо шепнула:

– Лася! Да не дерома [79] Цыганка. ли она у тебя?

А он всё сильнее выхаживал молотком по наковальне.

И в этих стуках в пятидесятилетней Еньке недолго природа боролась с приличием.

С притужальником в руке, словно с саблей, тоже вынесло жёнку из-за кросен.

Однако этим острым орудием она так и не взмахнула ни разу.

Плясала с каменным лицом одними ногами, с места не сходя.

По-угорски отчебучивала.

Потому, наверное, на Сулгаре и кликали её Топтуньей.

И от неё, от Еньки-Енех, разнеслось по Сулгару, по угорским и славянским домам, бабьим языком утвердилось прозвище новоявленной девки – Цыганка.

В тысячелетнем немотном Сулгаре вдруг взрывно взошла третья, яркая, очевидная чуждость. После чего славяне с угорцами как бы роднее стали, ближе.

Своими, «нашими» посчитались.

Обнаружился вдруг у них повышенный интерес к свадьбе Геласия-полукровки с невнятной деромой Степанидой…

Любопытным не было конца.

Одной кудели «нать». Другая хозяину подарочек на Крещенье несёт – вышитую утирку.

Третья с поклоном к Еньке – соли бы щепотку.

А сами глаз не сводили со Стеши.

Множились слухи о невиданном приданом новоявленной невесты. Тут уж тётя Мария постаралась.

В ожидании свадьбы вдруг душевно сошлась невеста с этой тетей Марией, дочкой первопроходца Синца.

Разница в возрасте не стала помехой для женской дружбы.

Каждый день можно было теперь видеть их склонёнными над сундуком Стеши.

Особенно восхищалась тётка гранёным пузырьком с жасминовым маслом. И бусами «на любовь» из шариков шерсти, пропитанных отжимками розы.

Нюхала, уносила с собой тётка Мария эти дивные запахи и отдаривала потом за них Стешу костяным оберегом, тканым пояском, диким мёдом.

Тайком Стеша показала новоявленной подружке дырочки в мочках своих ушей, пронизанных шёлковой ниткой для сохранения отверстия до венчания, будто девства.

И серебряные серёжки-крючочки с капельками.

Только и было у женщин в голове – свадьба!

Одной свадьба предстояла. Другой – вспоминалась.

– Меня-то, Стешенька, брали по-угорскому обычаю, – слышался в запечье шёпот тётки. – У них ведь жениха не подпускают к невесте, будто врага-душегубца. Мой Габор рвётся к дверям, а ему петлю на шею. Заарканили и к телеге привязали. Вот как у них. И выкуп за него давай! Ладно. Отпустили. А тут ещё, на-ко вам, трубку кожаную жених должен просунуть в дом невесты. В дверную щель. Эка срамота! Габор с этой трубкой ломится, а бабы не пускают. Габор-то нашёлся. Подпрыгнул да в дымник и протолкнул эту трубку охальную. Я поймала – свадьба началась. Ой, девка! А они ведь и сырое мясо едят. Жениху – ешь язык олений. А невесте – сердце. Кусай, рви зубами тёплое мясо. Кровь-то по рукам течёт. Господи! Шаман камлал. В бубен бил. Окурили меня до беспамятства. Это у них так положено, чтобы невеста сознание потеряла. Тогда её заворачивают в шкуры и везут в дом суженого. Там меня отпоили какими-то травами. Очнулась. Но всё равно вся свадьба моя прошла как в дурмане…

Три слюдяных оконца в избе, и в каждом свету – по мастеру.

Низко склонилась над шитьём Стеша: бисеринку бы в щель не упустить. Тоже не без излишнего усердия и Енька-мать вышивала сыну красную жениховскую рубаху.

Геласий обложился красками в глиняных плошках. Писал свадебные иконы.

Самого бесстрастного Христа замыслил он для себя. Так и назывался образ по канону – «Спас мокрая борода». В церкви Важского городка рассмотрел Геласий этот лик.

Косицами свисают у Христа и волосы, и борода, и усы. Видать, только что из Иордана. Охолонувший. Взглядом не прожигает, а весь в себе: новизну какую-то в душе почуял – обдумывает.

Похож на богомаза, светлой памяти, дядю Прова.

Мальчишкой видал однажды Геласий, как наставник вот так же выходил из Суланды с мокрой бородой.

Волосик к волосику, будто только что расчесаны. Словно сохой по пашенке нахожено.

И теперь Геласий вторил эту бороду тонкими беличьими кисточкам по левкасу: полоска коричь – полоска чернь.

(Соответствующие пигменты наготовлены были у него из коры можжевельника и сажи.)

Летом бы Геласий развёл пингаму и в яичном желтке. Но среди зимы где найдёшь дикую кладку?

Клёст – один на сто вёрст. [80] Куры здесь в те времена считались за невидаль. Появляться стали куры в хозяйстве северных крестьян только в XVII веке по мере уменьшения дикой птицы в лесах. Били уток, гусей, тетеревов, ставили силки на куропаток. В неурожайные, голодные годы куры, даже те, что были, переставали нестись, вымирали. На Пасху яичка было не достать. Лепили из глины. Обжигали и раскрашивали.

А для невесты Геласий решил на венчание изобразить Божью Матерь Нечаянную Радость. Высмотрел в той же церкви Важского городка. Там на иконе выписан был вид горницы, посреди которой мужик удивляется нечаянному видению образа Богородицы.

Тут надо добавить, что Геласия-то в Важском городке настигла ещё и своя, личная, нечаянная радость. Это когда он вслед за Мишкой – «не беру лишка» вошёл в его дом, разогнулся за порогом низкой двери и увидел Стешу.

Плат у девушки до бровей. А глаза словно насквозь солнцем сзади просвечены. И оттуда брызжет на мужика его единственным и неповторимым, отнюдь не каноническим, счастьем.

Именно такой, на Степаниду похожей, и выливалась теперь из-под его кисти на донышко осинового ковчежца Богородица Нечаянная Радость.

Началось с кузнечного плясового перезвона в избе жениха, а разнеслось по заснеженному Сулгару благовестом с переборами, красным звоном с храмовой колокольни.

Корячились на обледенелых балках звонницы дьякон Пекка-выкрест и старая девка Водла.

Простодушный дьякон лупил чугунным пестиком в било и дергал язык клепала. А снаружи по тевтонцу дзинькала обломком подковы блаженная Водла.

Радость обоих разлеталась в свадебном разгонном звоне. Веселой вестью проникала в избушки древнего поселения.

Нынче свадьба у Геласия Синцова!

И званы многие…

Вылетели от церкви с колокольцами.

В санях за кучера тётя Мария – невестина подружка.

На запятках женихов дружка – брат Иван.

Кажется, и у коня праздник.

Боком рысит, с вывертом.

Будто знает про обычай – на свадьбе первую рюмку коню на голову с присловьем:

В дедушку Ивана выдался тёзка-внук.

С рождения тешился ядрёным словцом. Теперь кричал в прибежку за санями: