Ида Тамм - Собака в стене. Роман-фантазия

Но, даже впустив последнего законного обитателя, дверь не знала покоя. Вечерами начинали приходить они:

Темноволосая и высокая, в юности эта девушка имела прозвище «армянский матюгальник» за исключительное дарование изощренно, а главное своевременно выражаться на ненормативном русском, что вызывало у окружающих восхищение и смех. Она и теперь могла ввернуть словечко, но не все привычки юности остаются с нами надолго.

Перване была близкой подругой Руфи С., обе некогда прошли через класс скрипки въедливого преподавателя, плюгавого еврея, что могло бы до некоторой степени объяснить внезапно проявляющуюся раздражительность.

Семь лет в обнимку даже с самым приятным на ощупь инструментом не могут пройти бесследно для психики. Иногда они успевали рассказать друг другу, как дела, обменявшись несколькими быстрыми фразами возле коробок в Коридоре, но уже через несколько минут их окружали прочие обитатели, сбивчивые приветствия сливались в птичий гомон. Все перемещались в Юрту или Кухню, и Перване рассказывала байки под грифом «будни симфонического оркестра» – она работала в филармонии.

Судя по озвучиваемым под дружный смех зарисовкам, достойным пера Зощенко, тонкая душевная организация артистов на деле проявлялась как редкий сволочизм и совсем уж невыносимая экспансивность.

Сама Перване старалась не участвовать в мелочных разборках на тему, кто сегодня больше соплей смычками развез и каковы интеллектуальные данные человека, не могущего прочесть партитуру. Однако в обиду она себя не давала: однажды на концерте словно невзначай поставила ножку своего стула на подол платья первой скрипки – преждевременно высохшей злобной старой девы, которой не давал покоя масляный взгляд дирижера, обходивший ее стороной и надолго задерживающийся на прелестях Перване.

Почти экзистенциальный страх потерять свое место в оркестре отдавался мелким тремором в руках увядшей примы и выливался в бесконечные пренебрежительно-снисходительные комментарии относительно таланта и образования мнимой соперницы («Так какую обсерваторию Вы заканчивали, милочка?»).

– Когда она поднялась для царственных поклонов, подол порвался с таким звуком, словно у нее морда треснула, – мрачно ухмылялась полуармянка, с явным удовольствием вспоминая удачный эпизод своей трудовой биографии. – Б-же, как она визжала за кулисами! Я думала, ее апоплексический удар хватит и придется на похороны скидываться, а тут зарплату задержали, как назло…

Для человека, посвятившего себя музыке, Перване была грубовата и излишне резка и представлялась окружающим вполне устойчивой, но только Руфи С. знала, что девушка уже несколько лет скрывает глубокую, почти тектоническую трещину в своем сердце. В этом разломе со всеми удобствами и особым цинизмом расположился молодой литаврист – писаный красавец и отъявленный подонок.

Современный Дон Жуан не имел постоянного места жительства и кочевал от одной постели к другой, задерживаясь ровно до тех пор, пока его не вышвыривали со скандалом или, наоборот, не предпринимали попыток оставить насовсем. Он ревностно следил, чтобы стены его излюбленного обиталища в груди Перване не сдвигались и ни в коем случае не нарушали его комфорта и свободы телодвижений, которые у него были на удивление ритмичными.

– Это профессиональное, – горько пошутила Перване, когда им с Руфи удалось уединиться в Ванной, пристроившись на бортике над спящим Некто. – Главное в его партии – вовремя вступить и не терять чувство ритма.

– Зато чувство такта у него явно отсутствует.

– Мм, такт! Я вчера уронила под кровать карандаш, а вытащила красный бюстгальтер. Показываю ему, а он так брови вскинул, выдержал паузу – ровно два такта! – и спрашивает со скукой: «А это разве не твой?» Ну да, вот только на два размера меньше.

– Ну и мудак… Послушай, это ужасно, но, может, на этот раз ты уже окончательно его прогонишь? Сколько можно тратить время на урода?

– Да он и так ушел. Всегда, когда не собирается возвращаться вечером, забирает зубную щетку из ванной. Кстати, карандаш я так и не нашла, пришлось пойти в оркестр с одним накрашенным глазом, – сказала Перване и расплакалась, уткнувшись в плечо Руфи.

В этот момент в дверь тихонько поскреблись, и в приоткрывшийся проем заглянула Ноэминь.

– Что-то случилось? – спросила она и тут же оборвала себя: – Извини, Перване, глупый вопрос.

Гостья потрясла головой, стряхивая соленую воду с подбородка, и отвела назад тонкой костистой рукой густую гриву, спадавшую по широкой спине до пояса. Всхлипнув пару раз и так ничего и не ответив, она вопросительно и даже с вызовом взглянула на Ноэминь, которая все еще стояла в проеме и со сдержанным беспокойством, приличествующим врачу на приеме, смотрела на чужое горе. По непонятным причинам Перване недолюбливала новую жилицу, а та, чувствуя недоброжелательное к себе отношение, просто обходила громкую гостью стороной, никак не реагируя на выпады в свой адрес.

– Кыся начала раздавать паэлью, вас приглашают к столу, – проговорила Ноэминь, отведя наконец всепроникающий взгляд от гостьи, и обратилась к Руфи, – Я могу сказать, что вы еще разговариваете.

– Нет, мы сейчас подтянемся, – поспешно ответила Руфь, пытаясь бодрым тоном успокоить воздух ванной, который уже почти потрескивал от растущего напряжения.

Ноэминь кивнула, еще раз задумчиво взглянула на Перване и удалилась беззвучными шагами, предварительно вернув на место резную дверь.

Через несколько минут летний вечер наполнил Неспящую ароматом шафрана и приглушенно-невнятными возгласами одобрения в адрес поварихи. Гастрономическое удовольствие объединяет большую компанию как ничто другое, а уютная тяжесть в желудке утешает. Перване в этот день ночевала в комнате Руфи, ее ждали приятная беседа в Юрте, тихая ночь и поздний завтрак с друзьями – здесь не было места печали.

Самыми любимыми гостями, к которым тянулось сердце каждого обитателя Неспящей, была тихая, даже кроткая семейная пара – Даниил и Агния Бартош. Ввиду удивительного аккорда имен, образовавшегося в результате сего обласканного небесами брачного союза и созвучного союзу Советскому, их прозвали «Агния и Барто». Они были старше почти всех в неспокойной квартире, исключая, разве что, Рудольфа. Их отношения, удивительно и почти нереально гармоничные начались задолго до того, как начала складываться эта разношерстная компания.

Они родились в самом начале 80-х годов и своим прочным, нерушимым браком олицетворяли для друзей уходящую эпоху – эпоху, когда сломанные вещи было принято чинить, а не выбрасывать, а семьи не разваливались из-за обнаруженных однажды поутру в своей кровати «непримиримых противоречий». Глядя на них, таких уютных и уравновешенных, каждый втайне мечтал однажды создать для себя что-то, хотя бы отдаленно напоминающее неспешное течение их жизни – мерное, как дыхание спящего. Агния и Барто удостаивались самых искренних объятий своих друзей: Руфи долго прижимала к себе высокую женщину с тяжелой русской косой, Хан обеими руками сжимал большую руку бородатого темноволосого Даниила, Кыся счастливо смеялась, видя их, а Ноэминь, разговаривая с ними, норовила то и дело потрогать их за плечо – это был почти бессознательный, но очень характерный для нее жест. Барто был преподавателем в том же Университете, где училась Кыся (а также Тагир, Ноэминь, Агния и другие участники компании – в свое время), и читал лекции отчаянным студентам, по неизвестным науке причинам пожелавшим стать в будущем физиками. Теоретическая физика вообще и квантовая механика – в частности – выводят мышление на столь высокий уровень абстракции, что разум подчас отрывается от Земли в попытке объяснить все, что происходит на ней и вокруг нее. Доцент кафедры теоретической физики – Даниил иногда углублялся в подробности своей научной деятельности, повергая слушающих в глубокие раздумья и заставляя их сомневаться в валидности собственного сознания. Агния в такие моменты улыбалась немного насмешливо и мягко проводила гладкой белой ладонью по спине мужа: