Ольга Крупнова - Ветер.mail.ru

– Куда же ты собралась ни свет ни заря? А меня бросаешь, альпинистка-скалолазочка моя?

– Ой, ну Сашка. Ну что ты делаешь. Ну, отпусти, пожалуйста! – ой… Такое сонное, родное тепло, нежные, знакомые до каждой родинки руки. Сильные, с длинными голубоватыми венами. Прижимают мягко, а не вырваться, и еще пара минут в ласковой возне под одеялом – так, пожалуй, и вырываться не захочется. И начнётся день, как каждый их выходной, с заполошной мысли – плотно ли закрыта дверь, приглушённого дыхания, зажатой в зубах подушки, сладостной наполненности, горячего, нежного, влажного сна в обнимку ещё на полчасика, перед тем как они окончательно проснутся и день начнётся уже решительно и бесповоротно. Нет, надо исполнять задуманное.

– Борюсь с соблазнами! – Саня перецеловала мужнины руки и отвела их от своей груди. – Я ненадолго, обещаю. На первый раз только пробегусь до леса, там небольшой кружочек – и обратно. Даже термос брать не буду.

– Ну, беги, что ж с тобой сделаешь. Я и лыжи насмолил тебе вчера. Смотри, не заблудись в лесу, жду на завтрак.

Саня наскоро взбодрилась под горячим душем. Почистила зубы любимой пастой, до того мятной, что волосы на затылке шевелились от её мятности, а Санины мужчины вдвоем смеялись над её «суровыми вкусами». Шерстяная синяя олимпийка (купленная страшно сказать, сколько лет назад, обычно вещи у женщин столько не живут) ладненько села по фигуре, и Саня, проходя мимо зеркала, улыбнулась себе. Она давно подозревала, что Сашка прощал её увлечение именно за удовольствие видеть свою жену в школьном спортивном костюме. «Двадцати годов будто не было», – шутил он, да в общем-то, Саня и без того никогда на свой возраст не выглядела. Худощавая, белобрысенькая, сероглазая, с короткой стрижкой и в почти детских круглых очках, она казалась скорее засидевшейся в девушках старшекурсницей, чем тридцатишестилетней мужней женой и матерью сына-подростка.

Лёгкий завтрак – бутерброд и сладкий чай с лимоном. Лыжи были готовы к пробежке, заслуженные, синие с желтой надписью «Карьяла», выгнутые пенопластовой распоркой, как лук, с которого сейчас сорвется стрела, и вкусный запах стоял в прихожей, запах смолы и дёгтя, неподражаемый запах лыжной мази, из-за которого Саня ни за что не хотела менять свою «Карьялу» на новомодные пластиковые, да хоть саломоновские. Это все составляло единое целое и, лишённое хоть какого-то одного своего условия (синяя олимпийка; старый, но удобный анорак; «Карьяла»; лыжная мазь; черный сладкий чай с лимоном, хотя обычно Саня предпочитала зелёный и без сахара), распадалось и теряло смысл, как пазл без единственного кусочка. Саня вышла из подъезда ещё в утреннем сумраке с тем расчетом, чтоб окончательно рассвело, когда она доберется до леса. Перешла пустую дорогу, скинула лыжи с плеча на удобном, утоптанном лыжниками и собачниками крепком снежном пятачке. На два щелчка ботинки надежно встали в креплениях, и лыжня наконец-то легла под ноги, шелково блестя в свете оранжевых дорожных фонарей, уже накатанная уверенная лыжня, ранняя и первая для неё в этом году.

Сане быстро удалось восстановить дыхание после подъема на горку. Широкое предутреннее поле лежало перед ней, как море, в синеве до темной полосы леса на горизонте. Синел снег с черными островками примороженных, ещё не сбитых ветрами бодылей; ночное небо на западе сливалось с горизонтом в темно-сизых тучах, а на востоке уже сиреневело: сквозь мглу вставало позднее ноябрьское солнце. Выглядело всё это довольно зябко, и Саня подумала, что рановато она вышла и что если доедет до леса еще в сумерках, то, пожалуй, в лес не сунется – отсюда он выглядел кромешной черной стеной.

Лыжня, проторенная за неделю, несла хорошо, поскрипывала под тонкими полосками лыж, в плечах появлялась подзабытая за лето сила, ритм наладился – на два длинных скользящих шага один толчок палками, и снова раз-два – р-раз. Переступая несущими её под горушку лыжами, Саня выпрямилась и осмотрела окрестности. Впереди в сизоватом тумане колебались три тёмных размытых силуэта. Один, вертикальный, двигался ровно, другие, невнятные, то сходились, то разбегались. Саня знала этого мужика с двумя собаками. Как-то она, так же на лыжне, разговорилась с ним, и он рассказал, что его собаки называются русскими псовыми борзыми, что держат их обычно парами и идиоты те, кто уродует породу и заводит их в городе как декоративных, поскольку это серьёзные охотничьи псы и им нужен простор для бега. Догонять его сейчас не имело смысла, он тоже на лыжах и идет примерно с ее скоростью, да и настроение было не для болтовни о собаках. Здесь, в одиночестве посреди сумрачного поля, было ей свободно и спокойно. Думалось о погоде, о близком снеге, которым полны низкие тучи. Мысли о Сашке были привычными и уютными, и не мысли даже, а фон настроения. Сейчас он, наверное, уже проснулся, шаркает мягкими меховыми тапочками по кухне, варит себе кофе в высокой керамической джезве – подарок от любимой тёщи, привезённый из Прибалтики: одна ложка с горкой на чашку, трижды довести до кипения и трижды опустить пену, сняв с конфорки и подождав, а после сверху по микродозе соли и корицы. В их доме кофе варил только Сашка. Саня не возражала – это давало ей чудесное, многократно воспетое и в их семье законное право пить его в постели.

С кофе мысли парадоксальным образом перебежали на письмо Насти. Может быть, мостиком как раз и был этот кофейный дух, что повеял в Саниных мыслях над снежной равниной, и принёс он не тепло их маленькой, в красно-белую клеточку кухоньки, а пережаренный, крепкий, настоянный на сигаретном дыму запах университетского «Таракана», где кофе был неуютным, обжигающим и слабо выполнял возложенную на него миссию, ибо студенческий сон все равно необорим. Хорошо, что решили собраться в неизвестном ей кафе «Сулико», а не где-нибудь поближе к Двенадцати коллегиям. Посидеть с людьми, чего уж там, давно забытыми, будет приятно, а ностальгировать по старым ступеням и давно закрытым для неё дверям Саня не испытывала ни малейшего желания.

Настино письмо отдавалось в памяти досадной царапиной. Саня не могла понять – что в нём показалось неприятным. Не отповедь же по поводу лыж – ну, не хочет и не надо, причина этой нелюбви ей была более чем понятна. Она ведь потому и бегала одна, не привлекая в приказном порядке Вовку, чтоб не вызвать в нём такое же отторжение. То, как Настя снисходительно поставила её на место в ответ на жалость по поводу «непристроенности» – жалость, наверное, нетактичную, наверное, действительно беспричинную? И вот вывернулось всё так, словно она, Саня, такая ханжа, что её только штамп в Настином паспорте интересует. Ну да, двадцать первый век на дворе, так что с того? Как будто и через триста лет, если живы будем, людям не захочется искать любви, поддержки, да хоть продолжения рода, наконец! Неприятен был Настин тон, но не это напрягло, нет, не цепляло то, в чём Саня была уверена и о чём спорить не видела смысла. Тут, скорее, известие о Лизке, какая-то смутная мысль об успешности – успешности Лизкиной, да и не только Лизкиной – всех тех, кто придёт, кто будет рассказывать о себе, расспрашивать о других, и вечер будет всё более непринужденным – это многообещающее Настино «наберёмся»… ох, не хотелось бы. Да не то что не хотелось бы – немыслимо.