Вера О. - Come back или Вы всегда будете женщиной

Так заканчивается 3 ноября.

4 ноября выдается хлопотный день. На завтра назначена операция, а сегодня предстоят консультации и МРТ груди.

Это вторая консультация у доктора К. Кстати, ко мне прибыло «подкрепление» – моя племянница Ася, Любашина и Алешина старшая дочь. Она приехала в Эссен накануне моей операции на неделю, чтоб поддержать меня в это трудное время и поухаживать за мной в послеоперационный период. Асин приезд для меня большая радость. А наша встреча поздно вечером вчера на вокзале в Дюссельдорфе – детективная история и авантюра одновременно, учитывая моё незнание языка и европейского устройства жизни. Да и на незнакомом мне вокзале в чужой стране впервые приходится ориентироваться самостоятельно. Чувствую себя победителем, расширившим рамки своих умений, в тот момент, когда вижу Асино родное лицо в толпе пассажиров.

Ася уже несколько лет учится в Австрии и великолепно владеет немецким языком, что важно. За прошедшие дни у меня не однажды возникали сомнения в точности перевода Ефгении, как в том анекдоте, где перевод пятиминутной тирады укладывается в пять слов, и мы договариваемся с племянницей до поры утаить её знание языка.

На консультацию идём втроём: я, Ася, переводчик. Доктор уделяет мне много времени, подробно, со схемами в руках, объясняя предстоящую операцию. От схем, где изображена грудь, изрисованная множеством цветных линий, я стараюсь отвернуться. Из сказанного доктором К. мне запоминается только то, что прооперированная грудь, из которой вырежут опухоль, будет маленькой и аккуратной, как отлифтингованая, а на её фоне здоровая грудь будет выглядеть не очень, и я, возможно, захочу её подтянуть впоследствии. Мне кажется, что эстетике уделяется неоправданно много внимания, и говорю, что пусть отрезают всё, хоть обе, мне жизнь нужна гораздо больше, чем внешние данные. Я несколько раз повторяю это.

В конце консультации медсестра фотографирует мою грудь в первозданном виде, показывая мне этот безголовый снимок.

Только к вечеру, закончив всё намеченное, мы с Асей попадаем в мою палату. Она великолепна. Ничего подобного мне не приходилось видеть, разве что в кино. Просторная, квадратной формы, угловая комната с большим балконом, выходящим в сад с высокими деревьями, роняющими желтые листья на влажные асфальтовые дорожки. Довольно аскетичная обстановка, но всё необходимое есть, включая персональный санузел. На окнах горизонтальные жалюзи снаружи и раздвижные тканые панели внутри. На балконе пара пластиковых кресел и столик. Цветовая гамма светлая и спокойная, о чистоте нечего и упоминать – всё безукоризненно. Ефгения знакомит меня со всеми устройствами: показывает, где в стене за панелью, находятся сейф и холодильник, объясняет, как у кровати можно поднимать и опускать изголовье или нижнюю часть, показывает, как включается-отключается дневное, ночное, точечное и прочее освещение и синеватая подсветка. Все это можно регулировать, не покидая кровать. Отдельного внимания заслуживает санузел с зеркалом во всю стену, где Ефгения указывает мне на несколько красных шнуров, висящих вдоль стен. Практически из любого места их можно достать рукой, и это надо будет сделать для вызова персонала, если я почувствую себя плохо.

Наконец переводчица покидает нас: в отделение лежат и другие русские пациенты, с которыми ей надо встретиться. Мы с Асей идем в кафе, где, расположившись с кофе и пирожными, наконец-то имеем долгожданную возможность поговорить наедине (это не галлюцинации – в отделении рядом с моей палатой уютное кафе). Но вскоре наш разговор некстати прерывает вновь присоединившаяся к нам с чашкой кофе Ефгения, и нам приходится вступить в общий бессодержательный разговор ни о чем: о Москве, о том, как сын Ефгении справлял Хэллуин. Каково же моё удивление, когда наговорившись, Ефгения включает в «счет» и эту продолжительную болтовню, инициатором которой я не была. Впервые дамская «трескотня» обходится мне ни много, ни мало в тридцать пять евро. Я даже не возражаю, настолько невозможным мне кажется такой финт! Но и другого переводчика у меня нет! Я и в предыдущие дни видела, что оплачиваемое мной время всегда округлялось до полного часа, при том, что почти всё время ожидания в очередях переводчица вела переговоры и переписку с другими своими клиентами, тем самым отгородившись от моих расспросов. Но сегодняшний расчёт – это перебор! Мне стыдно за Ефгению. Я отдаю деньги и вижу, что она, довольная собой, аккуратно нежно-розовым ноготком задвигает купюры в кошелек. Может, она думает, что я не замечаю этого крысятничества. Буду впредь осмотрительнее.

Мы с Асей остаемся одни и можем обменяться впечатлениями. Увы, мои подозрения насчет перевода небеспочвенны. Ася весь день слушала наши разговоры и подтверждает наличие вольной трактовки переводчицы и моих вопросов, и ответов докторов. А ведь мне важно слышать ответ доктора без искажений: для меня это без преувеличения вопросы жизни и смерти! Мне даже интонация доктора важна!

Я снимаю свою одежду и облачаюсь во взятый из дома халатик и монгольские кожаные шлёпанцы, купленные в Улан-Баторе. Я очень устала за этот долгий день, но Асино присутствие, уютная палата дают некоторый душевный и физический комфорт насколько это возможно накануне ампутации груди. Я так и не запомнила медицинский термин, означающий то же самое.

Мысли об операции не покидают меня, захожу в ванную, встаю перед зеркалом и, глядя на своё отражение, думаю, что это последний вечер в моей жизни, когда у меня есть две груди. Я понимаю, что ожидающая меня операция «пустяшная» в том смысле, что она не полостная, удаляться будет «неходовая часть». Грудь моя свою функцию выполнила, и мне уже не понадобится кормить ребёнка. Переживания связаны только с изменением внешнего вида, а для женщины это серьёзно. Как я буду выглядеть потом?! Смогу ли я носить так любимую мной одежду с глубокими вырезами? Купаться? Эти мысли растравляют мне душу, и слезы снова льются. Слезы теперь всегда близко. Убеждена, что за предыдущие двадцать лет я пролила слёз меньше, чем за прошедшие две с небольшим недели со дня постановки диагноза.

Я, конечно, помню, что рядом племянница, и надо как-то «держать марку» – вся наша жизнь и все наши поступки (а не нотации) – это урок нашим детям. Но чувствую полную неспособность преподать именно сейчас такой блестящий урок. Я не Маресьев, ползущий по снегу к своим в раздробленными и окровавленными ногами. Я просто женщина сорока семи лет, которой завтра до обеда отнимут грудь, и которая ещё две недели назад считала себя абсолютно здоровой.

Я взвинчена до крайности и успокоиться не могу. Пришедшая медсестра меряет мне температуру– 37,6, давление -140/100. «Я не больна, не простужена» – пугаюсь я, – «и давление не моё – обычно 90/60». «Это бывает от волнения», утешает медсестра. «И температура?» – не верю я. «Да», – отвечает она и несет мне успокоительное и снотворное, чтоб я как следует выспалась перед операцией.