Александр Стар - Неважно

Не знаю как так вышло, но Женечка мне понравился сразу, да и не могло быть по-другому, читатель, ты только представь его, разрисуй самыми яркими красками и заполни пустое пространство своего сердца его трогательным голосом: «Ру» – мгновенно он, «Чкааааааааа» – протягивал следующий слог, и так всегда, речь его пела, душа облетала вокруг него еще при жизни (написал словно похоронил. Нет! Он вечно жив!).

В лагере тусовалась одна чика, которая цены себе не знала в свои 14, парней как носки меняла, вся из себя в общем. Красивая, ничего не могу сказать: черные кудряшки, проколотый пупок, iFuck N, разный шмот и безделушки. Затем, как всех мальчиков «перепробовала» остались только я и Женька (мы в одной комнате, кстати, жили). Как-то раз она вбегает в нашу обитель любителей поэзии и прочих шлюх, и буквально впрямую кидает: «Ну, что пацаны, я здесь уже со всеми „сосалась“, че, как у вас с этим? Научить?». Женя сразу заинтересовался Ксюшей (так ее звали) и предложил поиграть в карты на раздевания («Поцелуи и прочие ласки интересуют его куда меньше, чем физиология» – подумал я). Она согласилась не мешкая. Я воздержался. Женя либо везунчик, либо шулер, но выигрывал он постоянно, даже было немного жаль, что она раздевается и раздевается, а он так и не показал свою хрупкую нежную руку в телесной оправе. Играли они довольно долго, больше взглядами, чем картами, смеялись и дрались подушками, он говорил ей: «Ксюша гнилая груша», а она в ответ: «Женя кусок ячменя». В конце концов груше пришлось показывать грудь, но ячмень жеманно покосился в сторону и сказал: «Не надо, не стоит». Хотя она уже хотела.

Проходили счастливые летние деньки, я и Женя мирно коротали их на задворках лагеря около пастбища, там пробегали Альпийские коровки и мы пили теплое молоко. Груша себе что-то накрутила и решила остановиться на Женечке. Она постоянно звонила и кричала ему: «Почему ты не заходишь ко мне. Приходииииии». Вот это «ииииииии» она переняла от Жени. Впрочем, он ее будто и не замечал, она была совершенно ему неинтересна, но в силу своего характера Женечка запевал: «Я устааааал. Хочу спааааать. Вожатая злыдняяяяяя. Позжеееее». И это «Позжеееее», как нетрудно догадаться, не наступало никогда.

Как-то раз она даже накинулась на Женечку с поцелуями, он принял ее жест внимания, но больше такое никогда не повторялось. «Скучная дрянная девчонка!» – как-то резко и без пропевания сказал он ей. В тот момент «очередная пара носков разошлись по разным шкафчикам».

Она плакала, нет, рыдала, несмотря на то, что груша жила на 2 этажа выше нас и в другом отсеке, ее убиенное на вече похотливое сердце впервые обрело чувство «страдания». Чувство же «сострадания» Женечка к ней не испытывал. На следующий день груша вскрыла вены. «Пластилиновый нож» резко соскочил по руке и ударил в самое жило заслезившегося дракона.

В тот день Женечка вырезал «снежинку» из какой-то фотографии и положил ее в дырку в шкафу (дыра вела неизвестно куда). Наши отношения на этой почве стали еще ближе, ибо все осуждали Женю и делали из него изверга, я же его поддержал. Время исчезало под нашими ногами и несло нас подальше от лагеря. «Скоро все закончится и мы должны будем разъехаться по разным городам. В эти моменты по-настоящему хочется плакать и убиваться от горя. Еще чуть-чуть и я потеряю этого мальчика навсегда. Дай бог встретиться!» – запись из моего дневника.

Каждую ночь мы любовались красными закатами, плескались в ночном море, разбивали первые в своей жизни бокалы о мель. Тогда нам впервые пришло осознание, что мы не можем друг без друга. Первый поцелуй, первая совместная ночь в палатке на берегу моря, первый выговор злобных вожатых. Тот момент, когда я впервые дотронулся до его костлявой спины, до белого голенького тела (тело, которое утопало в лучах мертвого солнца) никогда не выйдет из моей головы. Это было нечто из того, что нельзя описать в двух словах: мои руки дрожали и плавно опускались вдоль спины. Вначале я вступил на глянцевую шею, слегка затронув его тонкие светлые волосы, и ощутил кончиками пальцев теплую (как огонь!) кожу, абсолютно гладкую и абсолютно верную своему добытчику. Медленно и щекотливо прошелся по грудным позвонкам, сворачивая, то вправо, то влево, у меня сперло дыхание и закупорились поры (каждый сегмент моего тела был возбужден и отравлен змеиным ядом). Его горячая поясница («припоясов чресла истиною») выдавливала из меня последнюю жидкость, выкаченную из времени реки божьей и широких каналов оной. Апофеозом дивной сцены стало последние прикосновение и сдвиг в пропасть в районе крестца. Так я ощутил высочайшее блаженство физиологического бесчинства.

Теперь мы шастали рука об руку по темным подвалам в поисках укромного места. Никто не должен был видеть наших эмоций и содроганий. (Eugene is the tip of the God’s tongue, curving into the soul of the devil). «Наши души были созданы друг для друга, никому неподвластно уничтожить нашу любовь» – эту простую истину мы запечатлели фотографическим снимком в наших сердцах; эту фотографию я и сейчас храню в левом кармане как священную реликвию двух полых людей.

Они долго сидели у склона горы и о чем-то шептались. Она опять принялась за свое и стала плакаться в его (мою!) шею. Обнимала его, лезла целоваться и наконец вскрикнула: «Почему?». В этом загадочном вопросе скрывалось такое же неистовое желание быть любимой, как я замирал от каждого даже нечаянно брошенного на меня взгляда моего ангела. Но он ее так и не заметил («А что если бы она добилась взаимности? Все бы тогда обошлось?»). Все время пробытое в лагере ее глаза не спускались с наших прогулок, она нервно сдерживала слезы, но ранимая детская печаль брала свое и «Женя!», плачь, «Женя!», плачь, так до конца не покинула ее первую стеклянную любовь.

Иногда я думал, что она меня ненавидит, что сейчас же возьмет свой пластилиновый нож и набросится теперь уже на мои вены, зависть и несправедливость кипели в ней, как порция ежедневной муки до скончания лагерных теплых деньков. Весь поток разошелся по парочками, всех кружило и засасывало в водоворот нежных чувств. Она все продолжала рыдать и терзать себя жалкой надеждой о том, что все будет хорошо. Многие даже стали над ней посмеиваться: «Меняла как носки, а теперь на босу ногу ходишь». «Забууууууудь обо мнееееее» – затягивал Женя и хрустел шоколадным спунжем. И все это в то время, когда я с ним засыпал в одной кровати (соединив две в одну) и играл до зори в Астрономию (подсчет до сотой звезды с падением каждой второй в мишень. Десятка в мишени – глаз «возлюбленной» Жени»). Иногда мы входили в транс, садились визави и смотрели по несколько часов, и ни о чем не думали кроме разве что одной мысли: «Насколько же мы невозможны друг без друга».