Эльмира Алейникова - Свидания во сне. Роман

В три часа утра болела не только голова, ломило всё тело, тошнило и першило в горле. Еле дойдя до плиты и поставив греться чайник с водой, ругала себя за то, что без шали побежала к машине из самолёта, не взяв даже шарф у Бердаха, чтобы завязать голову. Порывшись в аптечке, нашла аспирин и выпила две таблетки, почти не надеясь унять адскую боль в теле. Прополоскала раствором пищевой соды и соли горло, едва сдерживая рвоту, и залезла под перину, надеясь уснуть. Сон не шёл.

То ли от аспирина, то ли от одеяла стало очень жарко, в голове уже не звенело, а набатом гудели колокола. Вдруг послышались голоса из кухни. Дед с отцом спорили о чём-то, матерясь и стуча по столу, мама шикала на них: «Ланусю разбудите, тише вы, разбушевались!». Но двое продолжали ссору, звеня уже стаканами и бутылками, мама зачем-то стучала половником в кастрюлю, напевая знакомую песенку про двух гусей. Вместе они шумели и гремели как ненормальные. «Как они зашли ко мне, я же заперлась изнутри? Бред какой-то», – подумала вяло и провалилась в темноту, оглушённая какофонией, несущейся из кухни.

Вынырнув из липкого сна, и с трудом открыв глаза, не могла понять почему всё отвратительно звенит вокруг. Голова раскалывалась. Сообразив, что звонит телефон, попыталась встать, но сил хватило только на то, чтобы приподняться и вновь упасть на мокрую от пота подушку. «Мамочка, как мне плохо», – простонала и сделала ещё одну попытку подняться с постели. На дрожащих ногах, держась за стены и мебель, доползла до прихожей и сняла трубку, сразу же оглохнув от маминого истеричного крика «Лана, что там у тебя случилось? Ты в порядке?». Собрав оставшиеся силы, прошептала: «Мама, приезжай, кажется, я заболела». Сняла цепочку с дверей и, цепляясь за всё, что попадалось на пути, добралась до постели и рухнула, снова провалившись в темноту.

И опять шум из кухни. На этот раз разговаривали мама с папой и ещё кто-то чужой, не дед. Они не орали и не гремели посудой, а говорили обо мне спокойно, даже испуганно. Мне очень хотелось узнать, куда подевался дед, голос которого я отчётливо слышала ночью, поэтому позвала маму, чтобы спросить о нём. Из горла вырывались хрипы вместо слов, но мама, видимо, почувствовав, что я проснулась, сама пришла в комнату и присела на край дивана. Её прохладная поначалу ладонь на моём лбу сразу же нагрелась, став сухой и тяжёлой, и я мотнула головой, пытаясь скинуть руку. Острая боль пронзила мой мозг, в глазах потемнело и затошнило. Все завертелись – папа с мамой, мужчина в белом халате, – издавая звуки, как заевшая магнитофонная кассета, потом пропали.

Следующий раз я очнулась ночью. В большое окно без занавесок заглядывала полная луна, освещая комнату, заставленную кроватями и тумбочками. Рядом стояла капельница: в меня вливалась какая-то жидкость, равномерно капая и стекая по тонкому прозрачному шлангу вниз к толстой игле, прилепленной к вене лентой лейкопластыря. В голове ещё звенело, но не так сильно как раньше. Хотелось пить. Облизав сухие губы, попробовала позвать маму, и у меня получилось. Вместо мамы надо мной склонилась молоденькая медсестра.

– Пить, – прошептала я, поняв, что лежу в больничной палате.

– Вам пока нельзя. Скоро вливания закончим, и можно будет попить, я вам губы смочу водичкой, хорошо? – ласково проворковала девушка и действительно смочила губы ватным тампоном.

Жадно слизав капельки влаги шершавым языком, попросила ещё, но медсестра покачала головой, поправила одеяло и вышла из палаты. Лежать на спине было неудобно. Жёсткая с металлической сеткой кровать и жидкий ватный матрас казались мне орудием пыток средневековой инквизиции, а не постелью для больного человека. Попыталась пошевелиться, чтобы хоть как-то размять затёкшее тело. Кровать громко и противно заскрипела, мой мозг уловил каждый звук, утроив его и создав в голове страшный шум, вырубивший сознание.

Через неделю ранним утром меня перевели из реанимации в терапевтическое отделение. Я еще не ходила, но чувствовала себя получше и знала до мельчайших подробностей, что происходило вокруг меня в эти дни, от мамы, которая ждала в палате с термосом куриного бульона. Она рассказывала мне обо всех событиях, не упуская ни одну мало мальскую деталь и давая по ходу оценки поведению врачей, медсестёр и знакомых. В то утро мама примчалась ко мне сразу же после разговора со мной по телефону, вырвав и отца с работы. Застав меня в бреду, они вызвали карету «Скорой помощи». Врач, не мешкая, повёз меня в больницу с подозрением на двустороннюю пневмонию. В приёмном покое дежурный врач предположил инфекционный менингит, чуть не отправив этим диагнозом саму маму в реанимацию, у которой тут же подскочило давление. Другой врач, вызванный из реанимации, подтвердил воспаление лёгких и увез меня на каталке, оставив родителей у стеклянной, запертой изнутри двери дожидаться новостей. Они и дежурили там, сменяя друг друга и посасывая валидол, чтобы успокоиться. Приходили родственники, друзья и даже соседи, чтобы поддержать их и узнать обо мне, но врачи никого, кроме мамы, в палату не пускали. «Прибежала из больницы к тебе за бельём, а перед дверью парень стоит и названивает, и названивает. Поздоровался со мной и о тебе спрашивает, мол, с работы, пришёл узнать, что с тобой случилось. Я ему и рассказала всё. Так он, узнав, что ты в Ресбольнице, говорит мне: „Вы не волнуйтесь, собирайте вещи, я вас отвезу и зайду к главврачу вместе с вами“. А сам бледный-бледный, как вот эта простыня. Пока я сумку собирала, он кому-то звонил и твою фамилию называл, говорил, чтобы проследили за твоим лечением. Уже в больнице узнала, что главврач – его родной дядя, а парень этот Бердах, ваш инженер, – рассказывала мама, пытаясь угадать мои мысли и зорко следя за выражением лица. – Он каждый день приходил и спрашивал как ты, однажды его врач даже к тебе пустил на минутку. Ты спала, а парень потоптался-потоптался, погладил тебя по волосам и ушёл. Хотела его спросить, что между вами, да потом передумала. Бердах – парень, сразу видно, хороший, воспитанный. И симпатичный». Я улыбалась про себя, моля Бога, чтобы мой любимый пришёл и сегодня.

Протирая руки и лицо влажным полотенцем, хватилась кольца с жемчугом, которое исчезло с пальца. Точно помнила, что оно было на руке, когда я говорила с мамой по телефону в то утро. Едва дождавшись в обед маму, влетевшую в палату с кастрюлькой и кулёчками, первым делом спросила о пропавшем кольце. Она не сразу поняла, о чём я говорю, потом, порывшись в чёрном дерматиновом кошельке, достала кольцо и протянула мне со словами: «Когда купить успела? Могла бы и похвастаться матери». Мне не хотелось пока раскрывать секрет с помолвкой в Ташкенте. Зная маму, можно было быть уверенной, что уже вечером полгорода будет говорить о свадьбе как о решённом деле. Поэтому я слукавила и сказала часть правды: