Вадим Филатов - Русское ничто. Две жизни дона Хуана де Агония, рассказанные им самим

Я вынужден был признать, что мое параллельное существование в двух имманентных состояниях – иллюзорного бытия и подлинного, настоящего небытия сделало из меня призрака, неспособного ни на что, кроме ярости созерцания, которая поначалу, когда впервые охватила меня, даже радовала, но со временем, сумела мне надоесть. Теперь я лишь мирился с ненавистью, стараясь не трогать её, потому как она давно уже была похожа на воспалившийся аппендикс, одно лишь прикосновение к которому могло привести к его разрыву. Я явственно ощущал запах гноя и слизи, которыми мой аппендикс ознаменует свой разрыв. Я ждал, терял силы, не стараясь их ниоткуда почерпнуть, поскольку давно уже утратил все, даже самые маленькие, способные случайно, без моего ведома затеряться в уголках моей души, крупицы надежды. Надежда умирает первой. Именно поэтому я был убеждён лишь в том, что наступит день, когда я посмотрю в глаза единственному человеку, в чьём несуществовании я бы не сомневался. Той, которую я бы видел – в силу её невидимости; той, в чьих глазах отражалось бы ничего, которое постоянно таилось в моих зрачках. Я жаждал ее появления, я вожделел ее прикосновений, но больше всего мне нужно было, чтобы появился хоть кто-то, кто бы увидел меня таким, каким меня нет, мне нужно было подтверждение моего собственного несуществования. Теперь, я могу признаться, что по сути дела мне было не важно, кто сообщит мне, что меня нет и что именно поэтому аз есмь. Я есть то самое ничего, которое отражается в зеркале, когда в него никто не смотрит.

***

Кто я?

Я давно уже догадывался, что я есть не тот, кто я есть. Момент узнавания стал точкой отсчета моего освобождения.

Мой дедушка был испанским коммунистом, который, после поражения Народного Фронта в Гражданской войне, бежал в Советский Союз, женился на русской женщине и, спустя несколько лет, был расстрелян. Может быть, в связи со своим испанским происхождением, а не только из-за полученной травмы и перенесенной операции, я постоянно ощущал свою инаковость, абсолютное одиночество, вызванное категорической непохожестью на окружающих. «Чтобы знал я, что всё безвозвратно, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыню – всё и так пустотою разъято. Горе мне и тебе и ветрам, ибо нет и не будет возврата…» Так писал испанский поэт Лорка. Еще в детстве, к удивлению окружающих, я принялся самостоятельно учить испанский язык, чтобы читать поэзию Лорки в оригинале. Мой город, дома, поднимавшиеся амфитеатром в горы, кварталы городских нищих живо напоминали мне хижины цыган в Гранаде – недоставало только красных черепичных крыш.

Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы находились с матерью в Москве и там, в книжном магазине на Кузнецком Мосту, я присмотрел себе пару школьных учебников испанского языка, но купить не решился. Затем случилось так, что наш авиарейс домой отложили, и тогда мать взяла в Домодедово такси. Не считаясь с расходами, мы съездили обратно на Кузнецкий Мост, купили испанские учебники и вернулись обратно, успев к посадке на рейс.

Я, как герой Саши Соколова из «Тревожной куколки», вместо того, чтобы родиться в Буэнос-Айресе, носить гордое имя Алехандро и говорить по-испански, вынужден был родиться в России с именем Александр, нелепой фамилией Грач и необходимостью ежедневно изъясняться на варварском северном наречии. Оказался неизвестно кем, кем угодно, а именно – самим собой. Отсюда, видимо, все мои беды.

***

Pankratus, бедный Pankratus. Ты был слишком развитой фигурой в нашей странной военной стране. Бродяжничая по всей России, ты пристрастился к чтению. Потом случайно оказался владельцем библиотеки дореволюционных антикварных книг, прочитал их все, читал «Диалоги» Платона и делал выписки. Когда ты умер, от всего этого ни осталось ничего.

***

Наша ошибка заключается в том, что мы постоянно воображаем возле себя каких-то невидимых наблюдателей. Мы живем не своими собственными, а чужими мыслями. Оценочная зависимость заменяет нам разум. Что касается меня, то от мнения окружающих я почти не зависел, потому что в обычном общении не нуждался. Из года в год, по мере взросления, я все больше превращался в книжного затворника и осознавал свою категорическую отделённость от сверстников. Первое время я еще играл с ними во дворе, но вскоре мне это стало совершенно неинтересно.

Я собирал возле своей кровати стопку самых разных книг и предавался запойному чтению, выбирая то одну, то другую книжку и прочитывая и перечитывая любимые места. Часто мне не хватало дня и я читал большую часть ночи, спрятавшись под одеялом и освещая страницы фонариком. Я абсолютно одичал и выходил на улицу (не считая походов в школу) только в случае крайней необходимости, поскольку дворовые дети постоянно передразнивали мою расхлябанную, в результате нарушенной координации движений, походку. Когда я шел в одиночестве, мои движения были более или менее непринужденными, но когда я выходил на открытое пространство, где становился легкой мишенью для насмешливых взглядов детворы, походка становилась дерганной, а голова тряслась как у впавшего в маразм старика. Все это не прибавляло мне желания появляться на публике: необходимость общения сковывала и унижала меня. Но больше всего меня парализовывало присутствие девочек, насмешек которых я опасался до слёз. Когда к родителям приходили в гости знакомые вместе со своими дочерьми, я позорно скрывался в маленькой комнатке, стараясь не выходить даже для того, чтобы справить нужду. У меня для этих целей под кроватью была предусмотрительно приготовлена банка, содержимое которой я, улучив момент, выливал через форточку в соседский огород. В итоге, видя мое странное поведение, гости смущались и говорили со смехом моим родителям: «– Ну, мы пойдем, иначе он у вас совсем там умрет от голода».

Одновременно меня к девочкам неудержимо влекло, ведь они явно скрывали в себе какую-то тайну. Причем влечение к девочкам распадалось у меня на две почти не связанные между собой части: в первую очередь это были мечты о том, как меня полюбит создание, которое станет смыслом и содержанием всей моей жизни, кому я смогу рассказать об Испании, читать стихи и посвятить во всё. А другая половина – чисто интимный интерес, возникший у меня значительно позже. Лишь в пятом классе я внезапно узнал из разговоров со сверстниками, что девочки оказывается устроены совершенно иначе, до этого я a priori предполагал, что у них в сокровенных местах все выглядит примерно так же, как у людей. Точнее, я вообще не задумывался об этом. Совершив это потрясающее открытие, я время от времени становился перед зеркалом и, как будто бы в первый раз, с удивлением трогал и разглядывал то, что в корне отличало меня от них. Мне было странно, что их одежда, внешность, голос, привычка бежать по-утиному, враскоряку – все это отличается от того, как выглядел и что делал я. Скажем, для чего они носят не штаны, а юбки и платья? Наверное для того, чтобы время от времени, ветер поднимал бы их одеяния, чтобы все могли ненавязчиво уловить мелькнувшую на мгновение тайну, рассуждал я. Да что там одежда – ведь даже их речь изобиловала совершенно необычными для меня оборотами: «трусиха», вместо «трус», «я подумала», вместо «я подумал» и т. п. Помимо этого, я недоумевал, каким образом взрослые люди на полном серьезе способны наброситься на человека противоположного пола и начать вонзать в него свой предмет? Как вообще можно… живого человека?

Читать дальше