Вадим Филатов - Русское ничто. Две жизни дона Хуана де Агония, рассказанные им самим

– Ну, что, соглашаетесь на четверку? Если пойдете к декану, то можете и ее не получить, – недобро прищурившись, предупредил один из опрашивавших меня преподавателей. Я заметно засомневался.

– Идите, идите! – ободрил меня второй.

Я сел отвечать к декану. Это был вальяжно развалившийся в кресле, еще вполне молодой человек в черных очках.

– Что бы вас спросить такое поверх школьной программы? – задумался он. – Ну, вот что: каких полководцев Наполеона вы могли бы назвать?

– Мюрат, Массена, Ней, – ответил я, и на этом мои знания по данному вопросу закончились. Однако я читал приключенческую книгу Артура Конан Дойля «Подвиги бригадира Жерара».

– Жерар! – нимало не смущаясь, назвал я этого вымышленного персонажа.

– Отлично! – воскликнул декан и размашисто поставил в мой экзаменационный лист оценку «отлично».

На сочинении я специально сел за первый стол, в то время как остальные, в основном, сгруппировались позади аудитории и принялись активно переписывать заранее приготовленные сочинения. Я выучил несколько цитат на все случаи жизни и стал писать так: «Хочется начать сочинение с красивых поэтических строк…» Преподавательница, видя, что я не пытаюсь списать, подошла ко мне в самом конце экзамена, прочитала начало текста и проговорила: «неплохо». Так оно и оказалось – я вновь получил оценку «отлично».

Но от себя убежать очень сложно и, вскоре после поступления в университет, мне стало очевидно, что в моей жизни – не во внешней, а в ее глубинной сущности – мало что изменилось. Вначале я исправно посещал занятия и исправно слушал лекции профессоров, некоторые из которых были в своем роде, знаменитостями. Разумеется, пребывание в стенах лучшего университета страны повышало мою пострадавшую в результате несчастного случая самооценку. Во второй половине дня я обычно сидел в библиотеке и читала очень редкие, ранее совсем не доступные для меня, книги по истории.

Помню первую ночь в общежитии. Когда я заселился в комнату, на кровати уже лежали чьи-то вещи, но сосед появился только поздно ночью. И не один. Я делал вид, что сплю и некоторое время слушал раздававшуюся по соседству подозрительную возню. Потом внезапно все прервалось и парень предложил кому-то выйти покурить. Пара покинула комнату, но скоро вернулась. С кровати раздался виноватый голос девушки: «– Извини, но ты должен понять, у тебя ведь папа врач». Потом я узнал, что у парня ничего не вышло, а его случайная партнерша, вырвавшаяся из-под родительской опеки, переживала по этому поводу и стеснялась того, что первой проявила инициативу.

На следующий день в комнате поселился еще один сосед и я познакомился с обоими. Ночного неудавшегося любовника звали Володя и был он поляком, родом из Латвии, а второго – Вазген. Это был очень вертлявый и картавый юноша, который трещал без умолку и вечно разбрасывал свои многочисленные трусы по комнате, создавая поэтический беспорядок. Вскоре оба стали третировать меня свысока, разговаривая между собою в основном по-английски и переходя на русский исключительно для того, чтобы поругать «русских варваров».

Спустя какое-то время у Вазгена начались сердечные страдания, связанные с неразделенной любовью к некой Виктории Александровне. Он ее всегда так и называл – по имени-отчеству, искоса поглядывая своими черными глазами на собеседника и напоминая при этом блудливого кота. Вазген стал периодически занимать у окружающих деньги для того, чтобы съездить в Краснодар, где проживала его пассия. Одновременно произошло заметное охлаждение в отношениях Вазгена и Володи, который прекратил с ним общение на языке джентльменов и нередко, подвыпив, отзывался о своем бывшем приятеле в нецензурных выражениях.

Однажды, когда Володя отбыл на праздники к себе в Ригу, Вазген, видимо за неимением других собеседников, предложил мне слегка выпить. Мы взяли бутылку водки, которую он стал пить из чашки маленькими глоточками, утверждая, что следует «прочувствовать букет». В процессе беседы Вазген решился показать мне фото своей возлюбленной. К моему удивлению, я обнаружил на снимке изображение томно изогнувшегося мужчины лет тридцати. « – Да, – горделиво заявил Вазген, – я из этих, из «голубых», а это – Виктор Александрович».

После такого заявление пьянка резко пошла к финалу. « – Пан Сашка, не желаете ли меня трахнуть?», – скучно ныл захмелевший эстет, лежа на своем ложе. Когда меня стало тошнить и я устремился в туалет, он было встрепенулся, подумав, что его страстные призывы не прошли напрасно, но убедившись в обратном, поныл еще немного и, наконец, утих.

Вскоре выяснилось, что слухи о нетрадиционной ориентации Вазгена давно уже муссировались в кулуарах истфака МГУ. Последней каплей стало публичное высказывание бывшего друга Вазгена, абхазца, который при всех посоветовал запутавшемуся в своих пристрастиях эстету держаться от него и от его подружки подальше.

На следующий день после вышеупомянутого инцидента с абхазцем я встретил Вазгена возле гардероба учебного корпуса, он был слегка бледен, говорил нечетко и качался. Вазген сообщил мне, что принял целую упаковку димедрола и попросил взять его куртку. Гардеробщица вначале подозрительно посмотрела на меня, поскольку я был уже одет, но, когда я указал ей на прислонившийся к колонне призрак Вазгена, без лишних слов выдала одежду несчастного и я повез его на метро в общежитие. Всю дорогу, к негодованию окружающих, Вазген отчаянно блевал. Когда мы, наконец приехали в общежитие и я открыл нашу комнату, Вазген рухнул на кровать и стал жалобно причитать о своей личной трагедии.

Вскоре он убедился в том, что лекарство не действует, достал из шкафа подтяжки Володи и отправился в душ, чтобы намылить их и повеситься. Сам Володя в это время пил виски в соседней комнате с сыном министра обороны Эфиопии. Напиток был настолько дрянным, что он периодически выходил оттуда с рюмкой и жалобно просил меня выпить вместо него, а я сообщал ему последние известия с суицидального фронта. Когда я поведал о похищении подтяжек, Володя пришел в ярость и стал стучать ногами в запертую дверь душа, требуя, чтобы затворник вышел и возвратил похищенное имущество. Расстроенный таким жестокосердечием, Вазген, наконец, отворил дверь и швырнул подтяжки в лицо Володе, после чего тот удовлетворенно ушел, чтобы пьянствовать дальше с эфиопом. Между тем, Вазген кинулся в нашу комнату и, громко стеная, снова рухнул на свою кровать. Я лежал на своей. Внезапно он вскочил и, отчаянно взвизгнув, забрался на подоконник открытого окна, выставил ножку в пропасть и стал угрожать, что немедленно выпрыгнет с семнадцатого этажа. Мне это жутко надоело и я, не вставая с кровати, кинул в занудливого самоубийцу подушкой, желая ускорить процесс. После чего у него наступил катарсис. Во всяком случае, Вазген отчего-то резко раздумал сводить счеты с жизнью, вернулся к себе на кровать и остаток дня прошел относительно спокойно, если не считать Володи, который периодически появлялся из комнаты эфиопа и, дико вращая глазами, вставал мстительной тенью над кроватью Вазгена и злобно матерился по поводу намыленных подтяжек.