Геннадий Мурзин - Кровопийца. Уральский криминальный роман

– Тогда – трояк, если не пара.

– А вот и нет! А вот и нет! – Алешка с визгом завертелся вокруг отца. – Пятерку я получил – вот так, папуль!

– Пятерка – это хорошо. Но ты можешь меня оставить в покое? – отец сдерживался, но все-таки вырвалось. – Не до тебя мне, можешь это понять?

Алешка взглянул на отца, насупился и побрел в свою комнату, не сказав больше ни единого слова. И до самой ночи он не вышел.

Жена, сидя за столом, проворчала:

– Обидел парня, а за что – не знаешь сам… Он так ждал тебя… Он так хотел услышать похвалу…

– Нечего приставать, – отпарировал Яблоков-старший. – Большой уже. Должен понимать, когда отцу не до него.

– А когда, хочу знать, тебе до него?

– Будто я с ним не занимаюсь.

– Ты? Занимаешься? Вспомни, когда в последний раз?

– Ну, как же…

– Не старайся. А то еще от натуги лопнешь…

– Слушай, ты можешь помолчать, а? Пристала… липучка… Хуже маленькой.

– Опять не в духе? Что случилось? Прокурор наподдавал, да? Пусть и так, но зачем на мне и сынуле злость срывать?

– Не мели! – огрызнулся Сергей Юрьевич. – Ты хорошо знаешь, как он ко мне относится.

– Тогда – тем более нет повода злиться.

– Я? Злюсь? Да ты не знаешь, как по-настоящему злится муж. Походила бы с недельку с синяками – поняла бы. И надолго.

– Этого еще не хватало, – обидчиво произнесла Марина. – Попробуй, если кулаки зудятся. Но… прежде подумай хорошо. Ты меня знаешь: обид не прощаю никому, а муженьку – тем более не прощу.

– Гор-дая, – язвительно протянул муж.

– А ты как думал?

– Ну, будет, – примирительно сказал он. – Извини.

– Может, все-таки расскажешь, что случилось?

– Да, так…

– Расскажи – легче будет.

Яблоков-старший допил чай, оставшийся кусочек пирожка засунул в рот. Жевал медленно, сосредоточенно. И молчал.

– Ну же! – Жена не отставала. По опыту знала: выговорившись, тот станет сразу другим.

– Понимаешь, шеф к себе вызывал…

– И что?

– Степаныч «обрадовал». Решил, говорит, передать мне для расследования убийство двух женщин.

– Пока что-то никак в толк не возьму: в чем проблема?

– А в том, что я отказался, тем самым сильно расстроил шефа. Он недоволен. А ты знаешь, как я ценю и уважаю Степаныча. Он для меня как батя. Я тебе говорил, как по-отцовски ко мне отнесся, когда по распределению из института прибыл под его начало стажером. Опекал. Натаскивал. Обучал. Да, у меня красный диплом имелся. Но, оказалось, на практике его недостаточно. Если бы не он…

– Был бы кто-нибудь другой: мир не без добрых людей.

– Не говори так! Степаныч – один, и других таких не бывает, не может быть!

– Преувеличиваешь.

– Ни капли… Пройдя курс стажера, оставил у себя. Потом, когда его стали направлять в Афганистан, позаботился и обо мне: с собой взял. Без таких, как ты, сказал Степаныч, там нельзя.

– По-прежнему не понимаю: если так боготворишь его, то зачем отказался? Это или еще какое-то убийство – какая разница. Все равно без работы-то не оставят.

– Тебе не понять…

– Да… куда уж мне, – обиделась жена.

– Не мог я браться за это дело.

– Почему?!

– Причин несколько: во-первых, я не смогу быть объективным, так как преступление совершено в соседнем с нами доме. Здесь я многих знаю с детства, меня – тоже. Будет неэтично, если этим делом буду заниматься именно я.

– Шефу об этом сказал?

– Да.

– И что он?

– Не одобряет, хотя и настаивать не стал. Я ему также сказал, что на мне «висит» уже одно убийство. Заковыристое дело: три подонка убили мужика, согласившегося подвезти их на своей машине до дома. Убили, вывезли в пригород, закопали в снегу. Попались случайно. Прямых свидетелей преступления нет, вещдоков – кот наплакал, сами они дают противоречивые показания. То валят друг на друга, то отрицают все начисто. А недавно, в довершение ко всему, «телегу» на меня накатили…

– Что им надо?

– Написали, будто психически и даже физически на них воздействую на допросах.

– Это правда? Мне-то можешь сказать.

– Чушь собачья, конечно. Подонки!.. – Он с минуту молчал. – Не знаю, удастся ли довести до конца это дохлое дело. Степаныч, понятно, верит в меня, однако у меня самого такой уверенности нет.

– И все? Только-то?

– Думаешь, мало?

– Чепуха какая. И из-за этого изводишься?

– Из-за чего же еще?

– А тот, кто до сих пор ведет следствие? Куда девался?

– Пока – никуда. Дворкин – на месте. Поговаривают, что его метят на повышение. Согласится или нет – никто еще точно не знает.

– Получается, что разговор-то с шефом был всего лишь предварительный?

– Ну и что из того? Все равно обидно, что огорчил Степаныча… Батю!

В прокуратуру Прижелезнодорожного района приехал начальник следственного отдела городской прокуратуры Горовой. Приехал трамваем. Пересек трамвайные пути, прошел подземным переходом и поежился: весьма-таки неприятные ощущения. Вышел наверх, проходя мимо паровозика века девятнадцатого, возведенного на пьедестал, остановился на секунду. Если бы кто-то в это время оказался рядом, то мог бы услышать его восхищенные, сказанные вслух, слова: «Красив, чертяка!»

А вот и это двухэтажное кирпичное здание старинной постройки.

Горовой вошел внутрь, поднялся на второй этаж, повернул налево и вошел в кабинет прокурора. Там его поджидали. Сняв и повесив меховые куртку и шапку, он пригладил ладонью вороненые и оттого непослушные волосы, огляделся. Его окружали все давно ему знакомые лица. Приходилось и множество раз сталкиваться по службе. Он – уже двадцать лет в прокуратуре Екатеринбурга. И лишь недавно, как он выражается, стал «чиновником», то есть возглавил следствие. А до того? Был следователем, так сказать, по особо важным делам. Раскручивал их – только так. Кажется, Горовой – первая «ласточка», влетевшая в руководящий кабинет не по воле и не благодаря прежним партноменклатурным заслугам. Да, верно, он тоже был когда-то коммунистом, но, так сказать, рядовым, достаточно пассивным. Его не выдвигали. А он? И не замечал даже. Ему казалось, что всего, о чем он мечтал, то есть любимого дела, – достиг. Все же остальное его мало трогало. Возможно, именно поэтому, погруженный с головой в расследования запутанных уголовных дел, он даже и не заметил, пронесшиеся над ним политические бури и баталии. Они Горового миновали стороной. Он не горевал, когда пришлось расставаться с партийной принадлежностью. Возможно, даже в душе радовался деполитизации прокуратуры. Потому что, как он считал, еще больше останется времени на исполнение его прямых обязанностей. Он – человек дела и только дела, а все остальное – мусор. Для других (он видел) расставание с прошлым давалось значительно труднее. Поэтому, внешне демонстрируя полную лояльность новому режиму, внутренне противились новому, тихо брюзжали, когда случались неудачи или ошибки. Их эти ошибки даже радовали: раньше, жужжали они под ухом, ничего такого бы никогда не случилось. Горовой, слыша жужжание, только ухмылялся. Публично ни с кем не делился собственными мыслями (собственно говоря, и времени особо не было, так как крутился, будто волчок, однажды и навсегда заведенный). И только дома с женой или детьми (у него почти взрослые дочь и сын), когда настроение соответствовало, мог позволить себе расслабиться.