Валерий Казаков - Портрет жены. Повесть о настоящей любви

– А сейчас это не поможет. Ты под основным договором расписался?

– Расписался.

– Ну, вот и всё. Там сумма указана, три тысячи триста.

– Сейчас посмотрю.

– Посмотри, посмотри, – посоветовал Николай с усмешкой.

– Да… Три триста.

– Ну, вот и всё! Гуля Вася.

– А второй наряд без печатей.

– Да. Без печатей.

– Ну вот, – с иронией заключил Колька. – Вот и всё. Олух ты, Петрович!

После этого разговора мужики весь день работали с плохим настроением, а вечером решили немного выпить. Не для куража конечно, а так – для того, чтобы на душе полегчало. Сложились на водку, передали деньги Васе Карпикову – четвертому члену бригады, русоволосому, привычной внешности мужику, и тот как-то очень охотно, можно сказать, с радостью сбегал в сельповский магазин.

Пока он бегал, мы осмотрели место будущего строительства. Решили, что работы ещё много. Дом, который мы должны были сломать, представлял из себя длинное и мрачное деревянное здание, состоящее из трех равных частей. Первая часть, то есть первая квартира в этом доме, принадлежала когда-то видному в здешних местах революционеру Якову Борисовичу Барковскому. До конца восьмидесятых годов в ней располагался небольшой музей, из-за этого на пыльном фасаде дома со стороны улицы всё ещё красовалась мемориальная доска с барельефом славного революционера. В процессе работы нам предстояло осторожно убрать эту доску и передать на хранение в местный краеведческий музей. Но с этой задачей мы, что называется, не справились. Как-то во время очередной попойки, когда нам не хватало до полного счастья граммов по сто – сто пятьдесят, Колька Замес взял хищно изогнутый ржавый гвоздодер и одним ударом сковырнул со стены дома памятную доску.

– Тут меди будет килограмма четыре, мужики. Зачем добру пропадать? Так ведь? Медь сейчас дорогая.

И, не дождавшись нашего ответа, привычным путем побежал к нелегальному скупщику цветного металла Прохору Лопатину, который жил на соседа ней улице в новом доме, заросшем со всех сторон ржавым железным хламом.

После Колькиного возвращения пьянка продолжилась, а я почему-то подумал, что всё самое скверное в России происходит как бы между делом, не в соответствий с нравственным чувством, а вопреки всему. И этому не найти подходящего объяснения. Просто так происходит, и всё. Это как брызги, после прыжка в мутную воду.

Потом, когда мы, слегка пошатываясь, весело прогуливались по дому старого революционера, я высказал Кольке упрек, мол, всё это как-то не по-людски, нечестно получилось насчет доски. Так вообще-то не делается. На что Колька ответил:

– А Царя убивать было хорошо? Честно? Дочерей его юных и сына – калеку? Хорошо, правильно?

– Не знаю, – искренне ответил я, – но память есть память. Надо всё в памяти сохранить: и хорошее, и плохое.

– Сохраним, – заверил Колька. – Без досок и знамен сохраним. Ты не сомневайся. Всё этим гадам припомним потом. За всё они ответят.

Я обратил внимание, что в квартире известного революционера не было ни мебели, ни удобств. Только русская печь да узкие, похожие на бойницы окна, плотно заколоченные досками. А ещё там было чучело громадной птицы, похожей на буревестника, прикреплённое к потолку таким образом, чтобы создавалось впечатление, будто она летит. Буревестник со стеклянными глазами, видимо, был для старого революционера неким символом, с которым ассоциировалось у него представление о настоящей свободе. О настоящем полете мечты.

Проходя по одной из пыльных комнат мемориальной квартиры, Вася Карпиков случайно задел за угол выцветших обоев, после чего вынужден был с ужасом отскочить в сторону. Ибо вся стена дома оголилась, и нашим взорам предстали плакаты времен коллективизации. Тут были строгие лица рабочих и крестьян с беспощадными взорами, с бровями, сведенными к переносице. Какие-то топорные, но больно бьющие в цель стихи, призывающие к борьбе с православной верой. Плакаты с цитатами Троцкого, Луначарского, Свердлова и Когановича.

– Ужас какой! – искренне произнес Вася, разглядывая их.– Сколько всякой дури! Вы только послушайте:

Правда, позднее, когда мы приступили к ломке старого дома, эта квартира нас не обременила. Бревна в ней буквально распадались на части. Всё тут стало от времени рыхлым и легким, не имеющим ни веса, ни упругости. Создавалась такое впечатление, будто эта часть дома начала растворяться в вечности как бы сама по себе. Хотя по всему было видно, что гниль в эту квартиру пробралась когда-то из соседней комнаты, расположенной за тонкой бревенчатой стеной, где уже давно протекла, а потом провалилась деревянная крыша. Говорят, в этой второй квартире жил когда-то отставной работник НКВД. Там в полумраке всё ещё стояла громоздкая темная мебель, должно быть конфискованная когда-то у местных богатеев. Среди этой мебели мое внимание привлекла тучная конторка на овальных дубовых ножках, потом – массивный книжный шкаф без стекла, до краев забитый какими-то желтыми газетами. Я обратил внимание на печь в синих изразцах. Потом на кресло без кожи, сквозь рваную обшивку которого проросли охряные от ржавчины спирали пружин.

Когда мы открыли дверь в третью часть дома, где стекла и стены были как новые, из неё бесшумно выпорхнула яркая птица, похожая не то на попугая, не то на большую синицу. Эта странная птица молнией метнулась в весеннее небо и растаяла в нем.

– Должно быть, сова, – решил Колька Замес.

– Нет, в старых домах совы не живут. Это, скорее всего, летучая мышь, – возразил ему Вася.

– Эх, ничего-то вы не знаете! – прервал их спор Александр Петрович с видом бывалого человека, – это птица «домовица», где придумает, там и поселится. Она людям счастье приносит, детей веселит, а старость отодвигает. Кто её ночью увидит – тому удача, а кто днем – тому горе.

– Почему же – горе?

– Потому что она не для глаз, её надо сердцем чувствовать.

– Ты наговоришь, тебя только слушай, – осадил его Колька Замес. – Птица домовица. Придумал чего!

После этого мы упорно работали на разборке дома два долгих летних дня, но гора древесной щепы и разной никому не нужной гнили на месте будущего строительства всё никак не убывала. При взгляде на эту гору у меня возникало такое чувство, будто я влип в какую-то тоскливую и длинную историю. Причем эта история явно была без счастливого конца.

Выпивать после второго рабочего дня мы устроились возле забора за густой раскидистой черемухой, так, чтобы с дороги случайным прохожим нас не было видно. И как только сели, так сразу заметили, что нас уже пятеро. С нами рядом сидит ещё один человек, которого мы, кажется, совсем не звали – это Боря Мамонт. Боря Мамонт нигде не работал вот уже несколько лет, но каждый день к вечеру был пьян и, странным образом, всегда оказывался там, где пьют. Такая была у него натура.