Константин Кокозов - Царь Борис

Поэтому и не стоило удивляться, что невеста иногда, после очередного «горько!» поднималась из-за стола и, выйдя из Ивановой избы, посещала собственную. Дочь есть дочь, жалость к уходящему отцу то и дело закрывала ей радость счастливого события.

К концу дня, когда гости были сильно навеселе, Пелагея, которая тоже часто заглядывала к умирающему новому родственнику, вошла в дверь с потемневшим лицом. Она подошла прямо к гармонисту Толику, в тот самый момент, когда он, разогревшись от самогона, весь впаялся в свою видавшую виды гармошку, извлекая из неё всё возможное, лишь бы угодить пляшущим парам. Гармошка резко оборвалась, многим сразу стало понятно, что произошло… Правда, кто-то один, с трудом поднимая голову от стола, обрадовался перемене музыки и заплетающимся языком промолвил:

– Толик, а ну-ка, мою любимую!..

И тут же рухнул обратно на стол.

Но и Толик проникся серьёзностью момента. И все другие уже стали выходить из избы и направлялись в дом Крюковых, где на смертном одре лежал его хозяин Силантий Прокопьевич Крюков. По румяным щекам Дарьи, стоящей у изголовья отца, потоком лились слёзы. Она всхлипывала, но не голосила, а Иван стоял рядом, обняв её, и успокаивал, поглаживая по плечу…

1

Через два дня после свадьбы состоялись похороны.

Ни у Ивана, ни у Дарьи не возникало ощущения, несчастье совершилось по их грехам, по досвадебному нетерпению. Но ведь Силантий и сам готовился к отбытию в вечность, поэтому его кончина не стала ни для кого неожиданностью. Всё совершалось естественно неотвратимо, как и положено в человеческом мире. Одно только для Дарьи оставалось неестественным – ранняя смерть родителей и особенно отца, который сам укоротил свои дни. И, как бы то ни было предусмотрено самой жизнью, горе надолго повисло на плечах молодой женщины.

2

Священник из соседнего приходского села Афанасьева отпел Силантия и с терпением проводил от дома до самого кладбища. Что делать – таков православный порядок, хотя в церкви Силантий появлялся от случая к случаю, да и по праздникам не всегда, поскольку подчастую успевал опробовать с утра продукт своей выработки. Но в похоронные часы лучше об этом не вспоминать.

Когда молодые мужики засыпали могилу и начали насыпать холмик, Иван укрепил в ногах тестя деревянный, остро пахнущий свежей сосной крест. Дарья оперлась на него обеими руками и приложилась лбом к перекрестью. Слёзы сдержать не могла, отец уносил с собой всю её прожитую до сих пор жизнь, и как было ей возвращаться в родной дом, она уже не знала…

Но всё же пришлось хозяйке идти сразу с кладбища, со всеми, на поминки. В избе уже вовсю хозяйничали деревенские помощницы. Они расставили два стола, выносили скромную закуску – что есть, начиная с тушёной картошки и солёных огурцов, и кончая городскими конфетами и пряниками. И не стоило бы описывать всю эту печальную процедуру, что всем знакома, если бы на поминках не случились отдельные подробности, которые ни Дарья, ни Иван долго потом не могли выбросить из головы.

На поминках дядя Иванов – Михаил Елин переусердствовал по части самогона, покойный задолго приготовил достаточное количество этого продукта самолично, поскольку хорошо знал потребности друзей, родных и соседей. И вот Михаил под конец поминок, забыв, по какому случаю сюда пришёл, вдруг поднялся за столом и, держа очередной стакан в руке, заплетающимся языком проговорил:

За Силантия, чтоб ему там счастливо жилось!..

В русской деревне не принято произносить тосты на поминках, – ещё не хватало бы чокнуться стаканами да запеть песни, – и общая неловкость в тишине на несколько секунд завладела всем столом. Тут сидевший рядом с оратором Алексей Бутурин насильно опустил его руку со стаканом на стол, но уже настиг Михаила недовольный и сердитый взгляд старшей дочери покойного – Ольги Силантьевны:

Забыл, что ли, где находишься?..

Гости, покачивающиеся от питья и еды, подходя с сочувственными словами к Дарье, после поминок разбредались по домам. Дарья с Иваном оставались в опустевшей избе, но с ними тут же находились и сёстры – старшая Ольга и средняя Маруся. Пока убирали избу после гостей, Дарье пришлось сполна выслушать, что думала обо всём Ольга Силантьевна: и при Иване, и когда он выходил на крыльцо.

Ольга не одобряла выбор младшей сестры, даже не приехала на свадьбу. Она, будучи на тринадцать лет старше, видела в браке Дарьи и Ивана пустое баловство.

Погуляет он с тобой и бросит, вот увидишь, – говорила она с укором. – Мужем он тебе не может быть хорошим, что понимает этот мальчишка в нашей тяжёлой жизни? Тем более, что баб сейчас после войны намного больше, чем мужиков. Уйдёт к молоденькой – и ты останешься одна. Не ты первая и не ты последняя. Вот так!

Ольга тараторила без устали и вовсе не собиралась доказывать свои слова. Она строчила, словно из пулемёта, упрёки в адрес мужа сестры, всего его рода, вспомнила даже историю его матери Пелагеи и старшего её деверя. А потом перешла и на самый главный, очевидно, самый важный для неё и свежий пример.

Вот ты думаешь, что твой дяденька Мишка случайно сегодня с пьяных глаз поднялся со стаканом? Нет, неспроста. Они, Елины, и раньше отца не любили. Помню, была у них какая-то стычка. Приходил дед твоего, хромой хрыч, разбирался с батей нашим. Отец наш на них был обижен, – помню, говорил, что перепутали они сами своё поле, вспахали моё, ещё меня и обвиняли, зачем, мол, я столб вытащил из межи, – там, говорят, столб стоял, мало ли чего и где стояло, кому-то нужно было – вот и свалили столб, я лично ни к какому столбу не притрагивался. И не надо было по столбу запоминать своё поле-то. А они не верили отцу. Мы, говорят, узнали, Силантий, что это ты сделал, вспаши наше поле или дай свою лошадь, мы вспашем. Отец и лошадь не дал и сам не стал пахать. Сказал – я вас не просил трогать мою землю и не договаривался с вами, сами ошиблись, сами и исправляйте свою ошибочку. Так за эти слова нашего отца все Елины не любили. А ты вот взяла – да за ихнего шпанёнка и замуж вышла! Где твоя голова была? Бросят они тебя, Дашка, сама лучше бросай его первая, пока детки не пошли. Потом-то с елинскими то поросятами тебя никто замуж не возьмёт!..

Дарье слушать и не взорваться требовалось большое терпение. Она, отягощённая печалью по отцовской смерти, рассчитывала на какое-то понимание и поддержку со стороны сестёр. А тут вот уже и думать об этом не представлялось возможным. Поэтому в конце концов не выдержала и, глянув на улицу в окно, объявила:

– Ольга, давай собирайся. Вон твой муж уже и лошадь запряг. Собирайся, а то далеко вам чесать, не успеете дотемна. Я с моими делами тут сама управлюсь. И с любовью своей разберусь, не беспокойся.