Константин Кокозов - Царь Борис

Лексей! – крикнул он непрошенным гостям, – только сделаете к дому шаг, пристрелю. А потом уж – будь что будет!

За спиной хозяина дома уже стояли вышедшие на шум дети, самому старшему было пятнадцать лет.

Не дури, Егорка, отдай пока три коровы, и мы уйдём, – ухмыляясь, произнёс Бутурин, а сам, опасливо глядя на ружьё, осторожно сделал шаг вперёд.

Раздался выстрел, правда, в воздух. Дети, сгрудившись вокруг отца, заплакали и умоляли его не стрелять. Вышли и родители, но не решались приблизиться к сыну и зятю, зная, что нрав у него крутой.

И что-то случилось тут с Бутуриным._Ведь с Егором они друзья детства. Может быть, пожалел детей, что уцепились за отца и тащили его в дом, то ли вспомнил, как Егорова мать в детстве кормила его только что снятым с пчельника мёдом. Но команда Бутурина отступила и вернулась восвояси.

И всё же это было ещё не всё.

В ту же ночь загорелся наспех сколоченный деревянный коровник на пятьдесят голов, куда поместили всех собранных в колхоз коров. Их удалось, в основном, спасти, но две из них пали от пожара. Новая власть не стала выяснять причины пожара, а запылал-то коровник по неосторожности с огнём члена колхоза сторожа Дмитрия, пьяницы и лентяя, а значит, бедняка. С вечера загрузился сторож самогоном и, закрутив из старой газеты самокрутку, завалился отдохнуть в коровьи ясли. От этой самокрутки и понесло огнём сухое сено. Едва не задохнувшись дымом, сторож сразу протрезвел и, сняв телогрейку, пробовал затушить. Но где уж там, – поздно. Он быстро растворил двое ворот. А ветер только с большей силой подхватил пламя. И пошло полыхать. Прибежавшие люди с трудом успели вывести почти всех коров, а сам скоро дельный коровник сгорел почти дотла.

Из Александрова приехала на лошадях милиция, Дмитрия первым делом спросили:

– Не видел никого ночью вокруг коровника?

Сторож заранее понял, чем грозит дознание. И, зная, что произошло днём во дворе Рассохиных, сдвинув на глаза поношенную зелёную будённовку с красной звездой, почесал в затылке и сообщил:

Да, часа за два до того видел я, как какой-то здоровый мужик прошёл вон у того оврага. Не узнал, хоть луна светила, но не разглядел.

Мужик, говоришь? – посмотрел ему в глаза Алексей Бутурин. – И здоровый, говоришь? А молодой или старый?

Вот не рассмотрел, – отвечал сторож, а сам не поднимал глаз и глядел в землю, – но показалось мне, вот твоих годков, Алексей Филимоныч, Ну, думаю, к Дичковскому озеру идёт ночью рыбу вершей ловить. Ан, оказывается, вот зачем шёл…

Что-то сказал Бутурин на ухо милиционерам, они повернулись к деревне и прямёхонько направились к дому Рассохиных. Увели Егора в Александров, и больше его в деревне никто не видел и о нём больше никто не слышал…

Через два дня четырёх коров и двух лошадей забрали в общий двор, оставили одну корову семье из десяти человек, где четыре престарелых человека, пятеро детей, да одна трудоспособная – их мать, Егорова Нина Карповна. Это восьмая семья в деревне, которую зачислили во враги Советской власти. Ещё четыре семьи зачислили в зажиточные крестьяне, хорошенько почистив их амбары и подполья.

Вот так и вышло, что вся деревня Наумово в тридцать третьем году полностью перешла в колхоз. Занимались льноводством, сеяли рожь, пшеницу, картофель, на малых площадях ячмень, достаточно сажали картофеля, свёклы на корм скоту. Прочими овощами занимались в колхозе в мизерных количествах, только для своих нужд. Зато на приусадебных участках наумовцы получали обильные урожаи капусты, огурцов, помидоров. В то время дожди почему-то шли, словно по расписанию, наумовцев не обижали, потому-то у крестьян кадки с солёными огурцами и помидорами стояли в подпольях и не выводились до весны, ими даже нередко подкармливали скот. А вот в колхозе дела шли худо. Кроме льна, ничего на полях как следует не росло. На трудодни получалось «По сто – двести граммов зерновых, а этого на жизнь не хватало. Так что жить колхозникам приходилось, полагаясь на свой участок возле дома да на корову и овец, которых, вместо обобществлённых, всё-таки пришлось снова на дворе завести. Однако и тут крестьянина так обкладывали налогами, что впору было завыть. Вторую корову заводить не смей, больше половины удоев отдавай государству. Вот и жди крестьянин, лучших перемен, пока страна поднимется, пока построит могучую промышленность. И вот только тогда жизнь станет слаще малины…

1

Иван Елин пастухом в колхозе стал заметным. Дарья устроилась в колхоз дояркой, мать Пелагея занималась детьми. Так что семья не оставалась голодной, но на что-нибудь другое средств не хватало, только бы свести концы с концами. В тридцать четвёртом году у Дарьи и Ивана родилась третья девочка. Нарекли её именем бабушки Пелагеи.

А ещё через два года пополнилась семья четвёртым чадом, на сей раз наконец-то мальчиком. По такому случаю Иван не пожалел самогону для всех работников животноводческой фермы, ну и сам как следует угостился, да так, что впервые за всю жизнь – до бесчувствия.

Ну вот, наконец-то Дарья и о муже позаботилась, помощника ему уготовила, да и фамилию Елиных надо как-никак продолжать. Разволновался Иван, даже растерялся поначалу, – какое имя дать новоиспечённому мужику. Всё-таки получил мальчишка имя – Борис. Дело в том, что бабушка настояла: «Брат был у меня, Борисом звали, в русско-японскую войну погиб. Унтер-офицером служил и очень ласковые письма домой писал. Давай назовём маленького его именем». И так жалобно просила Пелагея сына и невестку, что они сдались. Хотя Ивану очень хотелось назвать сынишку Петром, в честь своего пропавшего отца, а у Дарьи на уме лежало имя Силантия, в честь другого деда. Ну ладно, коли так, может быть, ещё другого сына Бог пошлёт.

Мальчик, между прочим, родился слабым, крохотным, с малюсеньким личиком, да и всё остальное не поймёшь что, кожа да кости. Болезненный какой-то.

Не выживет, – сразу отрезала деревенская повитуха. Фельдшерица из Александрова наведывалась в деревню раза два в месяц. Но бабы обращались к местной помощнице при родах.

Однако Пелагея, бабушка дитяти, заявила:

Ты, Ваня, не беспокойся. Не верь всякой старушке. Ты у меня тоже в кулак родился, а вот какой вымахал!

Ладно, – сказал Иван, глядя на малыша, присохшего к обнажённой груди Дарьи, – ну, Борис, тогда борись! Мужик всё-таки! Не хуже других!

Крохотный Бориска рос медленно и мучительно, часто болел, сутками плакал. Вся семья по очереди, включая старшую сестричку, носила его на руках, качала, напевала знаменитые «Баюшки-баю», чтобы ребёнок хотя бы на минуту успокоился, вышел из своего постоянного возбуждённого состояния. Привозил Иван и фельдшерицу, и врача из города. Осматривали они дитя, ощупывали то тут, то там. Рекомендовали кормить в одно и то же время, купать в прохладной воде, давали свои советы и уходили. А маленький Бориска, проводив тётю и дядю, снова принимался за своё. Голосил на весь дом и, если дверь оставалась открытой, то на всю деревню. Соседки, услыхав голос ребёнка, поглядывая друг на друга, говорили: