Алексей Козлов - Чернилами добра и зла

И дом тот истово творит
Детей, молитвы, песни, тесто
От февралей по январи,
И начинает с Богом вместе
Любое дело. Он же, честен,
С ним о стропилах говорит.

Не чужд и поприщам столичным
В стеклобетонных городах,
Где пыльны жалюзи, безличны,
А в кранах твёрдая вода.
Зайдёт в костёлы и – айда,
Чтобы успеть на электричку

Туда – в дубовый свой ковчег,
Который выплывет и в кризис,
Начнёт с нуля всё вообще.
На нём спасутся даже крысы
И пара луковиц нарцисса
Да семя ржи и овощей.

Преградами для внешней темноты,
Подобно крепостям стоят, спокойны,
Спасая от животной гопоты,
От варварского войска насекомых,

От ветра бесконечных перемен
Погоды, взглядов, моды и давлений,
Событий и навязчивых ремен —
Бегущих строк со скоростью явлений.

В часах настенных медленнее дни,
В простенках – сновидения и мыши,
И мысли, не нашедшие страниц —
На паутине, гамаком пpовисшей.

Поскольку могут нескольким служить,
Дома́ просторней, чем судьба под кровом —
Убежища наземные, что жизнь
Хранят от звуковых бомбардировок.

Благословенно плаванье домой!
Вернувшийся благополучно в гавань
К сиренам обращается кормой,
А волнорезы отсекают гавы.

О коврик, что прилежностью знаком,
Он вытрет ноги. Радуясь возврату,
Замок отсалютует языком
Как пёс домашний незамысловатый.

Все курорты, как сортиры,
Одинаково комфортны.
Справа ролик для подтирки
Слева – все равно запоры

От еды вне всякой меры,
От услуг, что и не ищешь,
От пророков новой веры
В органическую пищу.

Одинаковы на блюде,
В масле теплятся улитки.
Одинаковые люди
В одинаковых улыбках.

Так домой, где пост в пустыне
И акриды с диким мёдом,
С искушением простыми
Пивом с чертом-бутербродом.

Дела вне дома – и долг, и подвиг.
Не то что в горы, а в город лень мне —
Я домосед.
Пусть гора приходит
И ткнётся пиком в сустав коленный.

Скажу не шутку, понизив голос:
Высоты в цифрах точны, но лживы.
Отсчёт для неба веду от пола.
Я – небожитель, но с кровью в жилах.

Нелепо, в тучу упёршись взглядом,
Просить о хлебе насущном Бога.
Он не за нею, а где-то рядом,
В гостях нежданных моих порогов.

Пришельца дом осмотрит строго.
Узнав же, отопрёт.
Как приглашение к порогу —
Возьмёт под козырёк.

И дверью мне заулыбавшись,
Распахнутой – впустить,
Смахнёт с подошвы лист опавший,
Прилипший по пути.

Войду и соблюду примету —
У двери помолчать,
Присев на крае табурета
К удаче в добрый час —

В начале той дороги дальней:
К столу, гнезду для сов,
А после трёх – к совиной спальне,
Где пересадка в сон,

Тревожный путь в ночных одеждах
За лунным серебром,
Где страх-разбойник неизбежен,
Как утренний порог.

За ним, найдя покой в движенье,
Я отдохну от слов.
Под пледом из мужчин и женщин
Уютно и тепло.

На сквозняках чужих порогов,
Где лоб ласкает ствол,
Я снова захочу в дорогу
Домой, где степью – стол.

Запорожные тысячи вёрст
Начинаются с чарки одной —
Запорожной, а если ты гость,
Что не пеш, то ещё – стременной.

И дороже дорожные дни,
Чем под крышей похмелье ума.
Отдавание сердце полнит,
Получение – только карман.

Но дорога не всякому впрок,
Ведь прочнее и пьянство, и печь.
Отдавать ухожу за порог,
Предъявлять подорожную песнь.

От берега Бискайского залива
Передвигает дюна килотонны
Песка времён, запас его бездонен.
Она стара, как мир, нетороплива
И сахарно бела, и монотонна.

Умолкшие утопленницы-сосны
Погибли под сандалией Пилата.
Всё выше холка у волны и плата
За безразличье, неподвижность, косность.
О пинии, как жалко вас, безлапых!

По дну пришла, вползла на берег снулый,
Засахарив прибрежную часовню;
В ней аквитанский колокол качнула,
Язык его застыл, умолк, ненужный.
Над ним часы песочные бессловны.

Тысячелетья движется к Парижу,
Уже в три раза выше Нотр-Дама.
Верхушку башни Эйфелевой вижу
Заброшенною нефтяною вышкой
Над Нотр-Дюной, белой и упрямой.

***

Звони звонарь на колокольне чети,
Пока она не стала минаретом,
А Нотр-Дам ещё не стал мечетью
Для парижан – сирийцев и чеченцев,
Которым вина будут под запретом!

Её отсутствие печалит,
Но, пессимизму вопреки,
Приходит на порог отчаянья
Удача в образе строки.

Приходит, с опозданьем вечным,
Искав прозрения, слепа,
Неспешным шагом, словно вечер
И всё, что может наступать.

Люблю нежданность и приходы
Тех, кто привычен по часам,
Как ночь – любовница-свобода,
Черна косою и боса.

А утром, наглая, наскоком,
Чернильных пятен не отмыв,
В мой дом, удравшая с уроков,
Девчонкою влетает мысль.

И день вверх дном тогда выходит
Из ритма – наперекосяк,
В зрачках гарцуют, хороводя,
Шальные искорки беся́т,

Забыв, что приступает возраст,
Как пашня жадная к степи,
Коря за шаль, пристроясь возле,
И ей уже не отступить.

Зима, предсказанная пошлость,
От дела, может быть, в версте,
Вдали уже шуршит подошвой,
Что клевер втаптывает в степь.

И где-то войлочною тенью
В пути по времени без карт
Гнобитель луговых растений —
Декабрь.

Торчит она, довольствуясь углом,
Густа, как тень с короною-иглой,
Похожа на высокий колкий дым.
Смола на пальцах – никуда не деться,
Не смыть её.
К ней липнут годы детства
И грустное «когда был молодым».

Безжизненна, но постоит, пока
Не пожелтеет правдой на боках
О том, что к Рождеству зелёный труп
Украсили, как девицу к венчанью.
И разве что подсвечник со свечами
Грустил и слал проклятья топору.

Печаль, печаль…
Слезами не пои —
Иголки не осыпались мои,
И сок перемещается в стволе.
Волью в него, расслабившись, полкварты,
Найду географические карты
И разложу пасьянсом на столе.

Сойдётся?
Ничего не загадал…
Вот город, дом, игрушки-поезда,
Что позже будут по́ миру катать,
Плацкартами изматывая нервы.
Не выглядит игрушкой револьвер мой,
Гирлянды строчек – ёлочным под стать.