Елена Крюкова - Побег

– Ну как? Как оно сидится-то? а? ништо? расчудесно? то-то и оно! А ищо плакали!

Ильич сидел в подушках, как ребенок, с мокрыми глазами, мокрыми ресницами и влажными, блестящими щеками, с губы у него, как у собаки, стекала слюна, и молодая Надя торопливо пошарила в кармане юбки, вынула носовой платок, развернула его – он оказался неожиданно большим, как фартук, квадратом белого креп-жоржета, – и деликатно, аккуратно вытерла Ильичу мокрый угол рта. И он глядел благодарно, мокро и покорно, и слезы текли опять, ничем не унять.

– А вот сказочку расскажу, ну-ка! – хрипло прикрикивал Епифан.

Старая Надя тяжело сидела в кресле. Молодая Надя позвала в открытую дверь:

– Эй! Кто рядом! Подойдите, пожалуйста!

Всунулось квадратное, как ее шелковый носовой платок, белое женское лицо.

– Евдокия! Подметите тут! Видите, тарелка разбилась! И ягоды везде! Кто-то может поскользнуться!

Прислуга через минуту вошла с веником, белый фартук завязан на спине большим смешным бантом. Молодая глядела на прислугины туфли: разношены до того, что пальцы сквозь дыры торчат. Своих новых лаковых туфелек молодая хотела было устыдиться, а потом, наоборот, горделиво выставила красивую стройную ногу из-под юбки, уперла каблук в паркет. Женщина с квадратным лицом елозила веником по полу, сгребала осколки и ягоды в огромный, как противень, железный совок.

Не успела молодая Надя вымолвить прислуге спасибо, как из-за двери басовитый мужской голос крикнул по-простонародному:

– Осип Виссарионыч! До вас, Владимир Ильич! С бумагами!

***

Сапоги идущего скрипели так громко, так кричали о своей новизне и неразношенности, что молодая Надя едва не поднесла пальцы к ушам, чтобы заткнуть их.

Она лучше всех знала звук этих шагов; и глухой стук этих каблуков; и весь ритм этой походки. Когда муж приближался, она в первую очередь слышала его ход: он проламывался сквозь пространство, она почти чувствовала, как расходится и обдает ее холодом воздух, когда его низкорослое плотное тело разрезает его.

Сталин переступил порог спальни Ленина.

Надя отчаянно и радостно глядела на него. Но он не поймал ее взгляда и не глянул на нее. Он глядел на Крупскую, в испятнанном, испачканном платье грузно сидевшую в кресле.

С ней с первой он и поздоровался – не с вождем.

Но поздоровался сухо, слишком жестко.

– Ма-е па-чтение, Надежда Канстан-тиновна. – Откланялся. Перевел взгляд на Ленина в подушках. – Здравст-вуйте, Владимир Ильич! О, да вы в добром здравии! – Перевел глаза на паркет, бегал зрачками по испачканному давленой морошкой паркету. Потом опять вскинул глаза на Ленина и долго, без слов, глядел на него из-под насупленных рыжих собачьих бровей. – Как сама-чувствие? Всо прекрасно?

И лишь потом посмотрел на жену.

Молодая Надя стояла навытяжку, как солдат в строю перед генералом. Она видела, как брезгливо содрогнулась кожа на носу у Сталина, как хищно дрогнул кончик носа, – она знала эту кошачью мимику: эта звериная кожная дрожь говорила о том, что он на кого-то гневается и кого-то в чем-то позорном подозревает.

Однако голос Сталина гневом и не пах. Сладкий, текучий, чуть гортанный.

– Вы уже тут па-завтракали, та-варищи? Владимир Ильич, как вам мой повар? Нэ правда ли, он нэ хуже шеф-повара рес-та-рана «Прага»?

От Сталина на всю спальню несло крепким табаком. Молодая знала: у него в кармане френча тщательно выбитая трубка вишневого дерева.

Ленин дышал так тяжело, будто взобрался на гору. На его бледно-синих губах появилось подобие улыбки. И ногти у него тоже посинели. Молодая смотрела на его руки, на губы и думала: «Сердце, сердце плохо работает».

Вождь глубоко, прерывисто, как ребенок, вздохнул и вдруг заговорил хоть и медленно, но не запинаясь, так хорошо и связно, как никогда за время болезни не говорил. Видно было, как он изо всех сил пытается показаться Сталину хорошим, бодрым, крепким, здоровым, ну если не здоровым, так наверняка выздоравливающим.

– Ваш повар готовит слиш-ком острые… блю-да. Товарищ Сталин! Спасибо вам за… него. – Иногда между словами Ленин делал паузы, но старался их не затягивать. – А вы, вы ведь тоже умеете го-то-вить? Когда-то вы… – Опять прерывисто вздохнул. Сталин выжидательно слушал, не перебивал. Шея молодой покрылась красными, будто коревыми, пятнами. – Угощали меня хинкали вашего соб-ствен-но-го… – Опять поймал воздух губами. – Изго… товления! Помните? Тот пикник? Ле… Летом во-сем-надцатого? Все в крови, в огне… а мы…

– А, завтрак на тра-ве, – Сталин выпустил из-под усов осторожную кривую улыбку. Чуть согнул ноги, будто хотел присесть. Галифе нависли над голенищами густо намазанными ваксой сапог. – Па-чиму бы нам иво нэ пав-тарить? Как вы ду-маете?

Он обращался ко всем и ни к кому.

Молодая внезапно расслабилась, будто выдохнула, ее покинуло напряжение ожидания, с лица улетела грозовая тьма боязни. По скулам разлился легкий румянец. Будто кто-то раздавил в ладонях морошку и быстро, шутя, вымазал ей этими мокрыми ягодными ладонями щеки.

– Иосиф, – она говорила слишком тихо и нежно, но все в спальне ее хорошо слышали, – да, конечно же, мы этот пикник повторим! О чем ты… – Она поправилась. – О чем вы будете говорить с Владимиром Ильичом? Если о важном, я сажусь за вами печатать!

Она указала легким и смущенным жестом на пишущую машинку, сиротливо, одиноко стоящую у окна на маленьком квадратном столике на высоких тонких ножках.

Сталин помрачнел, расстегнул пуговицу на кармане френча и вынул трубку. Он прекрасно знал: здесь нельзя курить под страхом смерти. Но он вертел, вертел темную трубку в толстых коротких пальцах, как игрушку, а смотрел поверх нее, в никуда.

По затылку молодой, из-под забранных в тугой пучок черных волос, по ее смуглой шее тек пот.

И в малых каплях этого пота было больше страха, чем бывает в тусклых глазах, в дрожащих губах.

– Да. Садись. Эта ты правиль-на замэтила. Надо всо фикси-ра-вать. Для истории.

Крупская с плохо скрываемым ужасом в глазах следила, как Сталин взял трубку в зубы, сжимал ее в пальцах и грыз желтыми зубами.

– Коба…

Ленин, будто защищаясь, поднял надо лбом руку.

– Иосиф Виссарионович, здесь нельзя курить! – задушенно воскликнула Крупская.

– А я разве ку-рю? – искренне удивился Сталин. – Мож-на присесть?

И, больше никого ни о чем не спрашивая, сам, властно, плотно и весело, уселся на скрипнувший под ним стул с высокой спинкой. В комнате он единственный стоял без холщового чехла.

Молодая его жена подмечала все то, чего другие не замечали. Вот хищная, пугающая желтизна его глазных яблок, его покрытых красными прожилками белков. Да и сами зрачки по-зверьему светятся желтым и даже зеленым. Вот просвечивают зубы из-под вздернутой сердито губы – он слишком зло грызет пустую трубку: то ли хочет курить, то ли разозлился на кого-то. На нее? Тайком себя оглядела: не торчит ли где на ней что неряшливое, стыдное? Одежда ее находилась в полном порядке. Она всегда следила за собой. Вот Ленин и Иосиф начали говорить, и она шаркнула ножками стула по паркету, ближе придвигаясь к «Ундервуду» и взбрасывая на тыквенные семечки частых клавиш дрожащие от робости и важности момента, узкие юные руки. Вот они оба говорят, сначала Иосиф, потом Ленин, и вождь все время называет его «Коба», старой партийной кличкой, и ей кажется – подзывают собаку. Она видит точно и насквозь – будто она солнце и просвечивает Иосифа до дна – Иосиф не просто говорит с вождем о партийных распрях, о путях, которыми завтра, нет, уже сегодня пойдет молодая, вся с ног до головы облитая кровью, как пасхальный кулич красной глазурью, испеченная в гуще военных пожарищ страна: он решает свою судьбу. И она превосходно, лучше других знает: он не остановится ни перед чем. И ни перед кем.