Елена Крюкова - Побег

Она протянула к молодой обе руки, будто хотела схватить ее за локти и потрясти ее.

– Я? Я печатала…

– Пф! Ну да. Да. Вы печатали! – Круглые рыбьи глаза Крупской на круглом лице горели ужасом и торжеством. – Вы не уловили! Зато я уловила! – Она закрыла себе рот рукой и скосила глаза на постель. Вождь задремал в подушках. Он слишком долго трудился, у него устали язык и мозг. – Я прекрасно знаю Владимира Ильича! Знаю каждый его жест, каждый вздох, и чего ему и когда хочется, и даже… даже… о чем он и когда думает! А здесь разговор! Здесь все как на ладони, вы понимаете! Нет, вы ничего не понимаете! – Она взмахнула толстой рукой, и толстая плоть выше локтя крупно и противно дрогнула, как холодец, а рукав пополз вверх, обнажая кожу в комочках жира и чернильных пятнах кровоизлияний. – Это особый разговор! Вы думаете, они говорили о том, как по-новому обустроить партию?!

Молодая растерялась. Предметы в спальне, шторы, круглый стол, маленький столик с пишущей машинкой из кроваво-красных снова стали обычными, как они есть.

– Да… о том, как…

Крупская презрительно махнула рукой, и толстомясая рука выше локтя опять крупно, жирно колыхнулась.

– Они рвали! Рвали нити! Нити меж собой!

– Какие… нити?

Молодая потерянно смотрела на старую. Старая опять согнула палец и подвигала им в воздухе. Молодая наклонилась над ее головой, глядела на ее седину. Старая приблизила губы к подбородку молодой, будто хотела ее поцеловать.

– Ваш Иосиф Виссарионович плохой политик. Мой Ильич разгромит его в пух, – ее губы пересохли, и она их то и дело облизывала. – Они говорили о важных вещах, да! о том, как уничтожить в нашей стране, да и на всей нашей земле, мусор! человеческий мусор! Вы понимаете, слишком много дерьма! Слишком много. Ильич прав. Надо что-то делать. А ваш Иосиф, ваш Иосиф его копирует. Он копирует вождя и думает, что этого никто не увидит! Он хочет быть таким же… – В груди у старой заклокотало, и она закашлялась и кашляла долго и надсадно. – Таким же железным! Таким же умницей! Таким же… – Кашляла опять. Молодая ждала, бледнея. – Но нет! не выйдет! ваш Иосиф – туповат!

– Вы это мне…

Молодая не знала, что сказать, и надо ли говорить.

– Да, вам! Вам! – Прозрачные, белые, навыкате, глаза жены вождя горели радостью и хитростью. – Я все поняла! У вашего Иосифа нет простой честности, простой человеческой порядочности! Он не чист! Не честен! Он… – Рука Крупской поднялась как бы сама собой, и она удивленно на нее посмотрела и закинула ее за шею молодой, и молодая охнула и присела перед креслом, а ей на шею давило живое бревно. – Он лис! Он затаился! И я придумала, что делать. Я заставлю Ильича сделать завещание! Да! Да! Мы, – она так и сказала «мы», – напишем завещание, и там Ильич все укажет, все-все, что надлежит сделать после его… – Она не могла выдавить из себя: «смерти», но обе они и так услышали это медное, еловое слово в повисшей старой шалью тишине. – Да! это спасение! Что написано пером, то не вырубишь топором! Мы скинем его с этого петушиного насеста! И он не получит, – молодая прежде произнесенного старой слова услышала внутри себя: «власти», и старая торжествующе сказала: – Власти! Никогда! Ни за какие коврижки!

Старая вся тряслась, ее тело тряслось, седые патлы выбились из пучка и свисали вдоль щек.

– Коврижки… – бессмысленно повторила за старой молодая, а потом губы ее шевелились, а голоса не слышно было.

– Вы меня простите, Надя, если я вас обижаю! Но вы же видите, что происходит. Не дай бог что… – Она прижала растопыренную пятерню к жирно блестевшему лицу. – Должна быть бумага! И пусть, пусть эта последняя, – она всхлипнула, будто лошадь всхрапнула, – бумага станет для Иосифа ударом.

Молодая отвернула лицо. Старая видела: ей трудно говорить. Отвечать лишь бы что она не хотела, а ответить так, как хотела, не могла.

И тут старая сделала совсем уж странный жест.

Она так раньше никогда не делала.

Подняла руку и, с трудом держа ее на весу, показала молодой пальцем – на дверь.

И молодая, тоже с трудом, не зная, то ли выполнять повеление, то ли попытаться обратить все в шутку и дерзко остаться в проклятой спальне, вздрагивая желающими что-то вымолвить губами, пошла к двери, и каблуки стучали по паркету медленно: тук… тук… тук.

Гвозди забивали в доски.

***

Крупская и Ленин остались в спальне одни.

И, когда они остались одни, больной вдруг тревожно заворочался, разлепил глаза, ухватил мутными зрачками тестом расплывшуюся по сиденью и спинке кресла жену, забормотал:

– Наденька… Будь добра… попить…

Крупская встала, тяжело переваливаясь, подошла к туалетному столику. Там всегда, в любое время дня и ночи, стояла большая чашка со свежей водой: прислуга меняла ее четыре, пять раз в день.

Она поднесла чашку ко рту мужа. Он пил, шумно глотал, вода стекала изо рта на рубаху.

Крупская вытерла ему рот полотенцем, как неряхе-дитяти, и уселась на кровать, изрядно продавив ее; пружины охнули.

– Володичка, – тихо и нежно хотела сказать она, а вышло невнятно и скрипуче. – Володя! Хочу поговорить с тобой.

– Изволь, родная.

Редко он называл ее «родная». Это «родная» покатилось ей под ноги, по грязному паркету, краденым у бывших бриллиантом. Крупская вздрогнула.

– Это важно. Ты сможешь продиктовать мне завещание?

Он шевельнул головой. Угол рта его отвис, он силился изобразить лицом удивление.

– Но я же написал… Пи… письмо к съезду…

Она тоже дернула головой. Прядь седых волос при вдохе попала ей в рот, и она вынула ее изо рта пальцами.

– Это не то. Это не завещание! Это расклад сил! Это… ну как тебе объяснить… это как ты, ты сам видишь устройство партии… в ближайшем будущем… Это план, программа… ну ты понимаешь…

Громадный лоб его сморщился и пошел волнами.

Жена потрогала ему лоб ладонью, гладила череп, пыталась разгладить сердитые складки.

– Я?.. я… да, понимаю… конечно…

Она видела: он решил во всем с ней соглашаться.

– Враждебные государства, да! Они могут задавить нас. Ты все верно распределил. И ты все верно сказал о Троцком и об… – Она хотела сказать: «об Иосифе», но не могла вылепить губами это имя. – О генеральном секретаре! Ну ты понял!

Брови его стали вздергиваться вверх, и лоб сложился в скорбную гармошку, и ее меха все не разжимались.

– Да… О Сталине.

Он на удивление твердо, отчетливо произнес его твердый псевдоним.

Крупская спешила. Ей надо было сжато, точно высказать главную мысль. А она все не цепляла ее за хвост, как юркого щуренка в мелком ручье.

– Пятаков, Бухарин… Ты всех видишь насквозь. Всех! Ты слишком мягок был в том Письме. Деликатен! Ты так мягко там их всех просил: уберите, мол, Иосифа… с его должности… иначе он всех… съест, сгрызет, грубиян, жестокий! Ты так хотел сказать, да! Но ты так не продиктовал. Ты все – завуалировал! А зря. Надо было четко! ясно! все сказать как есть!