Ольга Григорьевская - Остров Ржевский

Но никто из нас – сейчас, когда мы смотрели друг другу в глаза, мы ясно видели это – не сможет простить сделанного.

В конечном счете Дугин добился своего, заставил меня сыграть грязно. Но он ошибался, считая, что я попривыкну, единожды ступив на дорожку: Григорий Ржевский-адвокат теперь был противен мне, омерзителен даже. Знал ведь, что не смогу продолжать, когда разрушу жизнь Михаила, когда его адвокатскую карьеру уничтожу, – а кроме нее, ничего у него не имелось. Дугин даже не понимал, наверное, как хорошо я видел его жизнь – насквозь видел. Он останется один среди своих маний, бесполезных попыток сбежать от ненависти к миру во блуд и дурман, границ не знающий. Он погрязнет в сумраке добровольного безумия, споткнется и с головой уйдет в помои, по которым с хладнокровием привык ходить, захлебнется, забьется в конвульсиях, но никто не подаст ему руки.

И сейчас я ненавидел себя за то, что, когда все случится, вина в том будет моя. Я раздавил Дугина, мой дебют пришелся на самый хребет его судьбы. Ослепленный ненавистью, а впрочем, вполне зряче, я предпочел раздавить другого, чем быть раздавленным самому. Но как с этим жить дальше? Невозможно.

Он что-то прочел в моем лице, сделался вдруг сосредоточенным и мрачным.

– Только попробуй, маленький ублюдок, после всего, что ты сделал. Я знаю, о чем ты думаешь, – даже не смей.

«А я посмею», – решил. Да, он все верно различил по глазам моим, по бессильно опущенным плечам и бледности. Пусть чувствует как последний акт моей мести, что его карьера и жизнь разрушены лишь для того, чтобы я отказался от победных трофеев. Я больше не хотел и не мог – после сделанного мною – продолжать. С меня довольно.

Дугина перекосило от злости. Не в состоянии еще подняться, он пополз на меня, выдыхая тяжело брань, ненавидяще протыкая шипами глаз. Я не позволил ему приблизиться – оставайтесь наедине со своей ненавистью, господин хороший, нас больше ничто не связывает.

Вышел из подъезда на холод улицы, заплакал по-мальчишески, кулаком утирая слезы. «Как все паршиво, как же все паршиво», – твердил шепотом и хныкал громче и громче. В этот день я в последний раз пришел в адвокатскую контору, передал срочные дела коллегам, собрал кое-какие мелочи из кабинета, нерушимым молчанием встречал попытки разубедить меня и дознаться о причинах ухода. Лишь одно сказал во всеуслышание, уже стоя на пороге с коробкой в руках:

– Я не адвокат, ребята.

Несколько дней прошли спокойно, буря бушевала лишь внутри меня. Телефон я отключил, на улицу выходил редко – купить продуктов, выбросить мусор.

Заметно похолодало. Я укутывался в одеяло, так и волоча по полу свободный его конец, варил кофе, доставал с верхней книжной полки «Остров сокровищ» Стивенсона и погружался в чтение до рези в глазах:

« – Трелони, – сказал доктор, – я еду с вами. Ручаюсь, что Джим – тоже и что он оправдает ваше доверие. Но есть один человек, на которого я боюсь положиться.

– Кто он? – воскликнул сквайр. – Назовите этого пса, сэр».

Славная книга. Я откладывал томик в сторону, брался за компьютер: «Синку-Понташ – искать – фото». Снова рассматривал картинки, думал о брате Сергее.

Мне он представлялся загадочной и романтической личностью, а дугинские угловатые намеки на прошлое в письме говорили о том, что не от счастливой жизни Сергей уехал за тридевять земель, на крошечный островок посреди океана. Что же такого могло случиться? Впрочем, я не считал себя вправе размышлять о чужом прошлом.

Другое занимало мысли мои: как нужно любить человека, чтобы столько лет одну за другой слать ему безответные весточки? И ведь если сей человек – Дугин, то ты никогда ничего не получишь взамен. Открытие это я сделал только теперь, ведь прежде, пусть за бравадой вечного одиночки, Михаил виделся мне другом, хоть и необъявленным. Но что ж? Растаял мираж, и как больно сознавать былой самообман.

А если Сергей по-прежнему надеется на теплоту в глазах бессердечного брата, шестнадцать-то лет спустя? Представить себе невозможно, что станет с ним, когда и ему наконец откроется истинная сущность Дугина… Я бы обнял его, кто бы он ни был, этот Сергей, крепко бы обнял и не выпускал бы долго из объятий – мы в одной лодке с тобой, незнакомец, ты не один.

Мыслями о далеком острове, сказочным царством представлявшемся мне, я спасался от черной одержимости ребенком Анны. Все еще верил, слабо, слепо, как приговоренный к казни, что не кончена битва за мою любовь, а удача еще может ко мне лицом обернуться. Так ведь бывает, новорожденный не переживает первых дней своих, даже с самыми крепкими из младенцев может случиться несчастье, синдром внезапной смерти. Никто и не заметит поначалу, как застыло его бездыханное тельце, а потом будет уже поздно. Ну давай же, судьба, сыграй свою злую шутку хотя бы раз не со мной, а ради меня…

Ненависть пожирала мой мозг изнутри, и то, что направлена она была на беззащитное существо, вообще не подлежало оправданию. С одной стороны, я слушал свои мысли и ужасался им, с другой же – не мог их остановить. В тот момент моей жизни я бы, пожалуй, пошел даже на убийство, если б оно позволило вернуть Анну.

Все кончилось вполне прозаично. Накануне выписки я справился в регистратуре натального центра и в назначенный день еще с утра припарковался неподалеку, бросил машину, из-за мраморных кадок с кустарниками, пригнувшись, наблюдал за появлением счастливого отца. Он скрылся в дверях роддома походкой легкой и горделивой, а спустя полчаса Богомоловы покинули больницу втроем. Плотно скрученный трепыхавшийся розово-белый кулек – на руках у Анны, а сама она – бледная и одутловатая, волосы наспех подобраны в хвост, тусклые без косметики глаза. Но губы смеются, и смеются счастливо морщинки у глаз, а Богомолов шагает рядом, обнимая ее за талию, и взгляда не отводит от своих девочек.

И я, за кадками с лысыми по осени кустами, до неприличия лишний на этой улице, в этом городе и в этом мире. Смотрел на них и впервые за все кошмарное время своего одиночества видел, почти осязаемо – больше никаких надежд, и что бы ни изменилось, Анна уже никогда, никогда в жизни моей не будет. Только сейчас я увидел, что все кончено. Все кончено, не эта страница перевернута, но вся эта книга для меня закрыта. Все кончено, все кончено, все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено. Все кончено.

1

Я умывался в туалете, когда объявили посадку на рейс до Порту. Накануне мне нужно было решить столько насущных вопросов, что поспал я лишь пару часов между двумя и четырьмя утра, а теперь еще и семи не было, как не было и сил у меня. Вода не бодрила, я проглотил две мятных конфеты, и они тоже не помогли.