Ольга Григорьевская - Остров Ржевский

О, как пела она! Как по изрезанным каменным глыбам водопада бурлящим потоком низвергается вода, стихала и взрывалась рыданием песня ее. Израненной львицей то замирала она на одной ноте, с тоской протяжно пластала ее, раны свои укутывала, то, судорожно сцепив пальцы, бросалась криком в безжалостную схватку из последних сил. Бесстрастные физиономии гитаристов за спиной певицы казались статуями, истуканами из плоти, а она, полная жизни и чувства, как будто ступала все ближе к пропасти, влекомая отчаянием собственного голоса и тихим безразличием звука гитарных струн. И слов не понять было, конечно, но я знал, о чем пела она.

«Мне ясно, наконец, что никогда не добраться до твоего сердца. Я увидела это во взгляде твоем, обращенном к другой, в ласковых речах, которыми ты пытался завлечь ее, в том, как подалась твоя грудь вперед, стремясь слиться с ее грудью. Таков ты, когда любишь, когда хочешь. Я смотрела на тебя с другой, и сердце мое пронзали тысячи кинжалов, ибо я еще помнила нас с тобой, помнила, что никогда ты не был так нежен со мною.

Я встретила тебя чуть больше года назад. Наша встреча не казалась предначертанной судьбой, ты был заурядным мужчиной, я – скромной, кроткою женщиной. Но время сближало нас, и моя душа потянулась к тебе, мое тело возжелало тебя, мои глаза не знали покоя, пока не встречались с твоими, на губах моих таял перезрелый мед страсти. Я раскрылась, как цветок, тебе навстречу, предчувствуя печальный конец, вдыхая твое равнодушие, но мне было все равно – полжизни, голос, сердце за один твой поцелуй, за одну ласку. И ты, вор в ночи, неразборчивый делец, почуявший дармовое добро, протянул руку и взял то, что с готовностью отдавали тебе. Взял меня, взвесил в руках, осмотрел со всех сторон: «Сойдет! Здесь, в пути, мы стеснены в выборе, и на время она мне сгодится».

Но время наше скоротечно… Время наше растаяло быстрее, чем догорела свеча, которую поставила я святому Доминику, молясь сберечь тебя от горестей, хвори и людского суда. Ты приник к моим губам, жадно напился соками моей любви и юности, повторяя после каждого исполненного негой выдоха: «Это не навсегда, это ничего не значит». А я упивалась болью твоих слов, болью, задуманной специально для меня, причиненной исключительно мне, моей, никем больше непрочувствованной болью. Когда клинок твоего кинжала входил мне в тело, я с улыбкой, за которой ты не увидел слез, ухватилась за рукоятку и помогла вогнать его во всю глубину. Опьяненные вином и страстью, мы недвижимо глядели, как вытекает из меня алой рекой кровь, надежда и жизнь… Ты целовал меня, но не чувствовал жара губ, не услышал касанием руки, что разрывается в груди мое бедное сердце.

Теперь ты чужой. По-прежнему свободный, по-прежнему улыбка приветливо светит в глазах твоих, холодная и пустая. Ты не замечаешь, как умираю я рядом с тобой, и тысячи других женщин на века вперед отняли у меня даже крохи твоей былой нежности. Всю себя, всю себя я отдала без остатка, а ты сгреб в ладонь дары мои – маловат улов – бросил на землю, как раненую бабочку, и легкой поступью раздавил. Не дрогнул в сомнении ни на секунду, решительный, уверенный мой.

До твоего сердца мне никогда не добраться. Никогда ты не полюбишь меня и на крупицу того, как люблю тебя я. В этой одинокой комнате я сгораю от черной тоски по тебе, вспоминаю в слезах наше вчера, заклинаю вернуться в те дни, когда невозможное было так близко, так преступно близко, что до сих пор я чувствую тепло твоих рук на своих плечах.

Я люблю тебя, безнадежно люблю».

А может, и нет. Может статься, другие слова вздымались в раскаленный воздух ресторана, о других печалях пела эта красивая белокожая женщина, но я не верил, что мог ошибиться. Неощутимая ни глазом, ни слухом связь возникла между ее голосом и моим сердцем, и она с первого слова будто читала его вслух под одобрительные хлопки собравшихся, под праздную болтовню и винный парок в воздухе.

Грубоватый язык, на котором они тут говорили, сухой, мычащий, – вот в чем заключалось таинство, – магически преображался в песне, согревал слух, а по душе вязкой патокой расползалось такое странное чувство, точно пред тобой только что промелькнула жизнь твоя, с печалями и радостями, ты вспомнил драгоценные дни, которые безвозвратно ушли, мгновения счастья, навсегда утраченного, и тебе вдруг стало светло от этих воспоминаний и горько оттого, что былого уже не вернуть назад.

– Грегори, эй, Грегори! – окликнул меня, легонько потряс за плечо Тим. – Ты чего так загрустил?

Я вернулся из своих мыслей, поспешил заверить англичанина, что все в порядке. На смену певице и ее спутникам с гитарами пришел упитанный седоватый тип в джинсах и пиджаке, из-под которого гордо возвышался воротничок отглаженной белой рубашки. Затягивая уныло и трагично ноту, он задирал голову неестественно, демонстрируя дамам выбритый квадратный подбородок с мягкой ямкой посредине, а руки держал глубоко в карманах джинсов и ни разу за три песни не явил их публике. Аккомпанировали красавцу гуслярского вида бородатый старик в огромных черных очках с инструментом, похожим на мандолину, и юнец с гитарой, хоть и тощий, но овалом лица и ямочкой на подбородке неуловимо напоминавший солиста.

Мы немного послушали мужское фаду, но впечатление от певицы, выступавшей первой, им, конечно, было не перебить, и Тим согласился, что самое время вернуться к нашему столику с чудесным видом на реку, закускам и вину.

Вино в самом деле «пело» не хуже фадистов. В рубиновых бликах темного, как сгустившаяся кровь, терпкого напитка я угадывал пропахшие влагой ржавые черепичные крыши вжавшихся друг в друга домов, башенные часы в тени арки, голубые изразцы во всю стену непримечательного еще с того бока здания, веревочки от балкона к балкону с развешанными брюками всех размеров, полотенцами и флагом страны. И эту страстную фадистку в черном, чьи молочные плечи прикрывала широкая шаль того же точно оттенка, что и вино в моем бокале.

Эх, мало я посмотрел в городе, мало: залитый искусственным светом в ночи, отраженный в зеркале речной воды, Порту возбуждал жажду познать его до самого донышка. В узких, порой внезапно, как сама жизнь, приводящих в тупик портинских улицах, напитанных смесью странных запахов домашней кухни, несвежей постели, уксуса, сквозило родное мне, непонятно откуда взявшееся здесь, чувство дома. Не уюта даже, а простого осознания того, что ты уже в конце пути, никуда больше ехать не нужно, Одиссея закончена. Может, остаться, может, и правда остаться здесь?

Я уплел тарелку сыра в одиночку, пока Тим предавался воспоминаниям из своего богатого прошлого. Сорок лет на службе ее величества, инженер на корабельном производстве.