Ольга Григорьевская - Остров Ржевский

– Трудная ли это была работа? – спросил я.

Морщинистые глаза моего собеседника сузились, вокруг заплясали бесцветные короткие ресницы. Он оправил довольно на расслабленном брюшке футболку со смешной туристской гордой надписью о любви к Португалии.

– Всякая хорошая работа трудна. Когда не приходится преодолевать себя каждый день, начинаешь терять хватку, да и уверенность тоже. А нам, мужчинам, сам понимаешь, Грегори, нельзя без веры в себя, а в те времена и подавно. Когда я только пришел на производство, инженер-дипломант, худой, прыщавый, в маленьких таких очочках, попытался в первый же день дать указания рабочим, десятки лет протрудившимся на заводе, меня после смены подкараулили и объяснили, что это наверху моя ученая степень кажется значимой, а здесь придется все доказывать заново, на практике показать, чего стою, да еще и многому поучиться у простых рабочих парней. И я доказывал. И учился. Бывали порой случаи, когда я не соглашался, спорил и проигрывал, когда совершал ошибки, но ни разу не подумал бросить все, даже если опускались руки. Несправедливо забраковывали мои проекты, не с каждым коллегой у меня складывалось, жена постоянно недовольна, что меня в выходные не бывало дома, что дети не помнят, как выглядит их отец… Но если любишь свое дело, сможешь все преодолеть, поверь, Грегори. И даже еще больше себя уважать начнешь, когда трудности встретишь не страшась. Такова наша мужская сущность – работа должна быть трудна, только так она имеет цену.

– Главное, чтобы трудности не переломили хребет, – сказал я. – Бывают такие трудности, от которых лучше сразу уйти, даже если любишь свое дело.

– А может быть, ты его и не любишь, если быстро сдаешься? – спросил Тим и обновил вино в наших бокалах.

– Может быть, – неожиданно согласился я.

– Ты кем работаешь, Грегори?

Холодок пополз от шеи моей к спине и груди. Я глотнул торопливо.

– Я-то? Я безработный. Свободный художник с дипломом юриста. И диплому моему – грош цена в базарный день. Выпьем же за новое начало, приятель!

– Выпьем за твою удачу, Грегори. Не унывай.

Спустя полчаса в центре зала возник, напугав погодок голландской пары, едва достававших сандалиями до пола, сильно потеющий, взлохмаченный чернобровый мужичок в клетчатой рубахе, руки из-под закатанных рукавов которой уходили прямо в карманы брюк – национальная традиция мужчин-исполнителей фаду, видимо. Он затянул протяжный жалостливый рассказ о несчастной любви, как несложно было догадаться, и пел так звонко, что нам даже не пришлось перемещаться с террасы, чтобы послушать. Под аккомпанемент уже привычной странной мандолины стоял он, полный гордости и страдания, с томно зажмуренными глазами, а из-под густых бровей растекался по лицу пот, освещая его бликами. Голландскую мамашу на несколько мгновений даже перестали заботить собственные карапузы – так она застыла белокурой статуей, внимая скорбной песне несчастного влюбленного.

– А сейчас будет моя любимая часть, – подмигнул Тим.

На сцену вышла дама почтенных лет в черном, закрытом от ворота до пят платье и с той самой – или такой же – бордовой шалью, что и у первой певицы. Я приготовился слушать романс вроде нашего «Отцвели уж давно…», однако пожилой гусельник-мандолинист неожиданно бросился играть в быстром и веселом темпе, а дама почтенных лет пустилась в пляс, едва ли не вприсядку, размахивала шалью и горланила, как отпетая частушечница. Это было настоящее украшение вечера, потрясающий финальный аккорд, после которого мы с Тимом, захмелевшие и счастливые, покричали у моста, как любим друг друга и Порту, вызвали такси и к двум часам ночи вернулись в отель.

В тишине номера я, не включая света, разделся, вышел на балкон со стулом, сел под луной, освещавшей озябшее голое тело мое, закурил. Я говорил себе: «Это новая жизнь, она должна начаться по-новому, и новые правила будут руководить ею. Последняя сигарета за упокой прошлого – больше я не курю. До свидания, Григорий Р., отныне ты всего лишь два слова в паспорте. Прощай, адвокатура – пусть я буду сбивать в кровь кулаки, борясь за то, что действительно люблю, но и пылинки не сдую ради дела, в которое больше не верю».

Потом бравада отступила, и я на время снова стал Григорием Ржевским, человеком с ворохом проблем в багаже. Иные из них я не осознавал даже, но ту единственную, ради которой могло сорваться с балкона и полететь хоть сейчас за тысячи миль сердце, лишь притворяясь, считал закрытой. Похоронена, но жива, моя любовь к женщине, родившей от другого. Я желал ей счастья, Богомолов не мог мне нравиться, но я желал ей счастья с ним, если таков ее окончательный выбор. Только представлять себе, как это счастье живет, дышит, растет, как окутывает их двоих коконом блаженства и нерушимой искренности, было почти смертельно, так тяжело, что хотелось смотреть с балкона вниз до головокружения, на самом краю стоя.

Моя девочка, моя любимая… Зачем я душу себе разрываю, тискаю, воспоминаниями ядовитыми и сладкими отравляю? Я такой женщины не найду нигде больше, такого спелого не по годам плода из райского сада, бутона чайной розы, сорванного небрежно и оброненного на счастье другому. Ее умные, серьезные глаза, видевшие насквозь любую ложь, испытующе смотрели на меня, пока я силился понять, насколько крепко мое чувство, а когда ей наскучило, она исчезла, не спросив, как буду я без нее. Дикая кошка, неприручимая. Водила по моей спине пальцами, кончиками ногтей, языком, целовала в затылок, улегшись на меня сверху. «Угадай, кто?» – смеялась, просовывала коленку мне между ног, сползала медленно, лениво, на свою половину кровати и голая шла в ванную, дожидаясь хитро, когда же я прибегу следом, схвачу ее и принесу обратно, чтобы наказать, взять по-своему, приручить хоть на десять минут. Иногда я бросался вдогонку, иногда усталость и сон удерживали меня; как же я сейчас жалел о вторых «иногда»! Ненавидел себя за них, крепче соперника своего ненавидел.

Черт, да что же это! Что же это за…

Я вернулся в номер, закрылся с головой одеялом, стонал и вдыхал глубоко, чтобы отогнать слезы, пока не провалился в тревожный сон. Пьяный или трезвый, здесь или на краю земли, я, Григорий Ржевский, всегда буду носить с собой образ любимой женщины, которой никогда не вернуть.

2

Мой самолет вылетал в полдень. К завтраку мы с Тимом спустились вместе, он улыбался немного грустно, предвосхищая расставание, и мы смущенно беседовали, перебивая друг друга малозначительными комментариями. Да я и сам почувствовал, как удивительно быстро мы с этим британским пенсионером-путешественником запали друг другу в души – за первые полчаса знакомства, наверное. Он все улыбался, советовал мне, в какое кафе в аэропорту зайти перекусить, а глаза под вогнутыми бесцветными ресницами тускнели, и томительно вздымалось брюшко под футболкой с надписью: «Keep calm and love Portugal». Нас обоих объяла неловкость.