Ольга Григорьевская - Остров Ржевский

На посадке все остальные пассажиры казались слишком шумными и веселыми, никто не говорил на одном со мной языке, зато друг с другом общались так оживленно, словно я летел в окружении целого семейного клана. Уютное кресло у окна манило сладостью сна – я задвинул заслонку, отгородившись от солнечного света, натянул на глаза маску и тут же задремал. Никто не тревожил меня до самого завтрака.

Только в двадцать шесть можешь сделать это – сесть на самолет и сбежать от проблем. Я спешно продал квартиру и мебель, оставил машину отцу, попросил передать ее Жанне в счет алиментов, купил валюту в мелких купюрах, собрал чемодан вещей. Никому не сообщил, куда улетаю, и не позволил отговаривать себя.

– Когда ты вернешься? – попытался отец, и я предпочел развести руками. Тяжело было решиться сказать ему, что сюда я не собираюсь возвращаться.

Никакого плана у меня не имелось, но дремля в нескольких тысячах метров над землей, я не беспокоился об этом. Будет день – будет пища; главное, что я начинаю с чистого листа. Новая жизнь, без прежних печалей.

Час сна подействовал на меня волшебно – люди вокруг стали казаться приятнее и дружелюбнее. Я даже попытался заговорить с соседкой-португалкой, дамой лет сорока, но та, по-видимому, не знала ни слова по-английски или просто была не настроена флиртовать с небритым тощим дылдой с коричневыми кругами вокруг узких глаз. Она активно заулыбалась – они тут все улыбались, по причине и без, – зашепелявила на родном языке, улыбнулась еще шире, как будто о чем-то спрашивала. Я пожал плечами и кивнул утвердительно. Тогда дама перегнулась через меня, отодвинула заслонку, и сквозь окно в лицо мне ударил яркий солнечный свет. О, чудесно.

Остаток полета я просидел, жмурясь от солнца и листая журналы на португальском. Наконец с привычным гулом стал опускаться самолет, земля внизу принимала очертания, ширясь под таящими облаками, дама рядом со мной загалдела на своем наречии, затыкала пальцем в стекло, пытаясь указать мне на что-то, я снова – на свой страх и риск – покивал.

Порту – зеленый, с высоты казался сплошным лугом. Потом, по мере приближения, обрастал сетью кварталов, дорог, темнел, и привычная городская серость поглотила восторги первых секунд в Португалии. Этой стране, где я оказался впервые, предстояло изменить меня, но меньше всего, спускаясь по трапу самолета, я думал о чем-то подобном. Волнение, которого до сих пор я не ощущал, наконец явилось.

Вот ты, Португалия. А это я, привет. Я, человек без прошлого, индеец Чистый Лист, да называй меня как хочешь. Только не Григорием Ржевским.

На такси я быстро добрался до гостиницы, бросил вещи в номере и отправился бродить по городу. Доехал на трамвае до Центрального вокзала, выпил кофе в кафе на углу, заглянул в местный магазинчик керамики – хотел купить сувенирных плиток, но вовремя вспомнил, что не турист здесь и подарков домой не повезу. Я ведь вообще не вернусь, так что…

Так что нечего разевать рот и любоваться, привыкай лучше к этим людям и их странному говору, парень. И до самого вечера (а темнело здесь значительно позднее) я шатался по тихим семейным кварталам, куда не пришло бы в голову потащиться туристу, потому что здесь и делать-то нечего, и выглядело это нагромождение покосившихся кривых зданий-бандитов порой не слишком дружелюбно.

Закат я встречал у моста дона Луиша в компании англичанина Тима из Бирмингема. Тиму было шестьдесят два, в прошлом он строил корабли для британского флота, а теперь, выйдя на пенсию, каждые полгода отправлялся в путешествие в какой-нибудь портовый город. Наблюдать за тем, как скользят по воде суда, доставляло Тиму невероятное удовольствие.

Мы встретились на улице, когда я пытался уточнить адрес у группы подростков, плохо говоривших по-английски, а Тим услышал мой вопрос и вызвался помочь – он жил в Порту уже пять дней и на этом основании считал себя едва ли не экспертом в географии города. Поскольку срочных дел у нас обоих не имелось, было решено провести вечер в хорошей компании, то есть в компании друг друга. К тому же – вот так приятное совпадение – поселились мы в одном и том же отеле.

– Первое, что ты должен сделать в Порту, – сказал Тим, пока мы дожидались своего заказа в прибрежном ресторанчике неподалеку от моста дона Луиша, – это попробовать местное вино. Нигде в Европе не делают вино так, как в Порту.

Вино подоспело сразу, чуть позже принесли дары моря, сыр, маслины в лодочках, причудливо нарезанный хлеб. С террасы открывался впечатляющий вид на старый город, усыпанный огнями вдоль линии берега, подсвеченный двухуровневый мост и черные силуэты весельных лодок, разрезавшие глянец воды.

Тим рассказывал мне о своем судостроительном прошлом, когда в зале появились музыканты, под аплодисменты сведущей публики выбрались в центр и без объявления номера заиграли. Мы сидели спиной к залу, лицом к реке, но тут же обернулись, заинтригованные оказанным двоим гитаристам приемом.

– А вот и второе, что нужно обязательно сделать в Порту, – сказал Тим. – Послушать фаду. Пойдем!

Он потянул меня в зал, и пока исполнительница, а это была молодая женщина с роковым взглядом, в браслетах и кольцах на тонких руках, с голыми плечами, видневшимися из-под небрежно наброшенной шали, устраивалась на сцене под первые аккорды гитар, мы нашли свободные места и расположились в предвкушении зрелища.

Тим наклонился ко мне и негромко продолжил:

– Говорят, лучшее фаду – в Лиссабоне. Но, поверь повидавшему жизнь старику, то, как поют здесь, не сравнится ни с чем. Здесь тебя напоят музыкой допьяна, и к утру ты сам будешь готов запеть местные песни. Может, дело в том, что они понимают толк в вине?

Между тем длинноволосая португалка запела. На Тима тут же зашипели соседи по столикам, он приложил руку к груди в немом извинении и взглядом указал мне на певицу: «Слушай».

До сих пор я не считал себя способным к музыке, не различал нот, не мог настучать простого ритма. Как и многие, включал радио в бесконечной пробке, канал за каналом до не слишком надоедливой песни. Бывало, ставил симпатичную мелодию на повтор, пытался подпевать даже, копаясь в компьютере, мычал что-то себе под нос, но все это так, мимоходом, несерьезно. Слова «фаду» никогда прежде не слышал я, и даже теперь тяжело объяснить, что именно задела во мне в тот вечер монотонная с резкими надрывами, как сдерживаемое рыдание, песня в ностальгичном полусвете зала. Но стоило услышать ее – я пропал.

Двое грубоватых мужиков с гитарами сидели позади, она же, в черном платье, едва не роняя шаль, стояла в центре – зала, мира, моей души. Глаза закрыла, густые брови взлетели вверх, словно в невыразимом страдании. Ладони сложены, как в молитве, как в последней отчаянной мольбе, попытке докричаться до бога, до господина ее сердца, после которой еще шаг – и падение в бездну ада, где нет больше надежды на спасение. Грудь вздымается в страстном дыхании, по подножию млечных холмов влажно катятся света лучи. Вокруг смеха, цокота бокалов, ножей, негромкого трепа – лишь ее голос слышен, лишь ее голос значит что-то, значит все.