Игорь Терехов - Пригородный поезд. Короткая и сверхкороткая проза

Во время болезни особо остро чувствуешь хрупкость и незащищенность утра. Хочется укутать его одеялом, напоить чаем с медом и спрятать у себя на диване. Может быть, таким образом удастся отстранить его от гулких шагов рабочих скотобойни, волосатых рук оценщиков краденного, самодовольных улыбок менял и процентщиков, и жалких обещаний пустых женщин.

СОВЕТЫ САДОВОДУ

Прежде чем разбивать свой сад, не поленись, узнай, кому раньше принадлежала земля, на которой планируешь выращивать деревья и цветы. От этого во многом зависит, будут ли плоды успешно созревать или все растения засохнут, не смотря на потраченный честный труд.

ВЕСТОЧКА С НЕБА

Целую осень не было ни от кого весточки – ни от друга, ни от врага, ни от постороннего наблюдателя, ни от третейского судьи. Ни почтовой, ни пиксельной, ни звуковой или голубиной.

Часто тебе бывало более одиноко, чем Гёльдерлину, и более неуютно в оболочке собственного тела, чем самому Чорану. Но ты все-таки не сошел с ума! Дождался зимы.

И теперь за все свои муки, переживания и бессонницы вознагражден королевским снегопадом!

Это Господь возвращает тебе твои слезы! Он подает весть, что ты – не одинок, не безумен и не столь беззащитен, как кажется опекунскому совету вашего муниципалитета.

ДЕРЕВО НА БУЛЬВАРЕ

Начинается всё с малого – порой забываются некоторые слова. Потом путаются буквы в словах, вылетают из памяти сперва первые буквы, затем вторые, третьи, четвертые. Стираются в памяти лица, фамилии, телефонные книги, справочники садовода-любителя, книжные каталоги и даже карты вин.

А в завершении процесса вы стоите на улице и спрашиваете у прохожих, не знают ли они, как вас зовут, и где вы живете. Хорошо еще, если вас вспомнят по газетным и журнальным фотографиям или по телевизионным выступлениям. Тогда могут даже отвезти домой, или вызвать по телефону опекуна. А так – так и будете часами стоять на бульваре в промозглой ноябрьской сырости. Как какое-нибудь экзотическое дерево.

Поэтому умные люди, не нам с вами чета, советуют чаще мелькать в масс-медиа, чтобы хоть кто-то запомнил вас в лицо.

ОСКОЛКИ ЗЕРКАЛА

Одной из последних книг американского поэта Уильяма Карлоса Уильямса стала книга записей разговоров с собственной матерью «Да, миссис Уильямс».

Ты подобную книгу бесед с Нилочкой не написал. И теперь уже не напишешь никогда. Только осколки ваших долгих вечерних разговоров разбросаны в твоих многочисленных рабочих тетрадях. Но из осколков не собрать зеркала. И это тоже повод для твоей неизбывной внесезонной тоски.

УЖАС ИСТОРИИ

Ужас человеческой истории не в том, что люди своими трудами создают Освенцим или Хиросиму, но в том, что они быстро забывают об этом. Уже через столетие только историки будут помнить о концентрационных лагерях, последствиях применения атомной бомбы, массовых казнях и репрессиях гражданского населения. Потом новые злодеяния затмят в глазах современников ужасы истории.

ОСЕННИЙ АЭРОДРОМ

Осень всегда напоминает аэродром. Огромный, продуваемый всеми ветрами, серебристый аэродром.

Наблюдая за трепещущими на деревьях последними листочками, ты видишь сигнальные флажки на краю летного поля. А проплывающие над головой жемчужные облака кажутся аэростатами или зондами, которые запускают, чтобы узнать направление атмосферных воздушных потоков.

Ты стоишь в теплых ботинках, прорезиненном дождевике и непременной кепке перед терминалом №1, откуда можно улететь в любом направлении. Кто-то улетит в зиму, кто-то дальним рейсом, без пересадок, попадет сразу в весну или лето, кто-то – в смерть, а некоторые даже в бессмертие. А ты на долгие месяцы отправляешься на архипелаг поэзии, философии, старых книг и молодого вина.

МИМОЛЕТНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Ему тогда было семнадцать, и у него уже была девушка. Они даже несколько раз факались, как тогда говорили. Когда он уезжал на соревнования, она писала ему письма. Писала, что так его любит, что готова зацеловать всеми своими губами.

Он показывал тебе эти письма и, тыкая пальцем в ее признания, громко хохотал. Тебя била дрожь, когда ты читал эти строки. Ты ему ужасно завидовал. Тебе было четырнадцать.

ГДЕ ТЫ, ПОЭТ?

Если ты не пишешь, не пьешь местное фалернское с Толиком и Федотычем и не ковыряешься в девчонках, то ты читаешь стихи. В тонких сборничках и толстых фолиантах, еженедельных газетах и специализированных журналах, рукописях или электронных хранилищах всевозможных текстов, не говоря уже о рифмованных сочинениях на столбах, в кабинках общественных туалетов и даже в таких отходах полиграфии, как местные республиканские газеты.

И что же ты там видишь? Что поражает тебя? Что заставляет метать диатрибы в пустоту глухого к красоте и правде пространства?

Вовсе не то, что в современной РосФедеи (Эрефеи, напишет в эмиграции Н. Боков) появились сотни тысяч поэтов. Цифрами тебя не запугать, ведь, ты помнишь, что еще в Союзе писателей Германии времен Гёте и Шиллера состояло более десяти тысяч литераторов. И то, что большинство из нынешних пиитов соревнуется с Пастернаком или Бродским, тоже не так страшно. Хотя, как писал покойный поэт Александр Миронов, «всё, что можно сказать на языке овощей, давно написал пастернак». И даже то, что все они скрупулезно копаются в своих маленьких житейских переживаниях, тратят божественные глаголы на описания ежедневных отправлений организма, будь то любовь, слезы, наслаждение окрестными ландшафтами и прочее, или посредством стихов шлют письма к Богу, забывая, что Он не умеет читать, тебя тоже не очень расстраивает. Ты уже привык снисходительно относиться к людским слабостям и порокам, если они только не корреспондируются с наиболее суровыми статьями Уголовного кодекса.

А вот то, что ты годами, десятилетиями, прошедшими после падения Берлинской стены, не находишь среди прочитанного ни строфы гражданской лирики, революционной поэзии, поэтических дневников и манифестов борьбы с глобализмом, милитаризмом, дичайшими формами капитализма, это вызывает у тебя не только недоумение, но и большую тревогу.

Нет, конечно, порой встретишь стихи, скажем, Владимира Кострова, недавно ушедшего на небеса Егора Исаева или неповторимой Юнны Мориц. Но это все прекрасные динозавры ушедшей эпохи.

А где молодые, красивые, двадцатидвухлетние? Или тридцатилетние? Ну, хотя бы сорокалетние поэты?

Тебе говорят: а Всеволод Емелин, Андрей Родионов, тот же Дима Быков с его «Гражданином поэтом»? Вежливо отвечаешь: простите, но это всего лишь буржуазный кафе-шантан, разрешенная литература, поэтический «Аншлаг». А где ворованный воздух? Где настоящая литература протеста?

В стране Некрасова, Маяковского, Твардовского уже более двадцати лет вакантно место гражданского поэта! И не видно желающих занять его!