Игорь Терехов - Пригородный поезд. Короткая и сверхкороткая проза

ПИРРОВА ПОБЕДА

Однажды в пылу спора, в горячке возражений, в азарте взятия маленькой литературной Бастилии ты крикнул, что ценность иных книг определяется только количеством килокалорий, которые они выделяют при сгорании. И в общем-то победил в споре, расчистил местным санкюлотам дорогу к победе, к принятию собственной Декларации прав человека и гражданина.

Но уже вскоре усомнился в своей правоте. Якобинская жажда переустройства мира, построения справедливого общества почему-то всегда оборачивается торжеством гильотины и, в конечном счете, сожжением книг на площадях. Отсвет берлинских и мюнхенских костров лежит на твоей пирровой победе.

Люди эпохи Просвещения считали, что любые книги способствуют облагораживанию народных масс. Наш великий историограф Н.М.Карамзин полагал, что по-своему полезны даже романы, написанные без всякого таланта. «В самых дурных романах есть уже некоторая логика и риторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги», – писал последний русский летописец.

Никогда нельзя утрачивать эту благородную веру в торжество знания, великую миссию книги.

НАД КНИГОЙ ЗАБЫТОГО ПОЭТА

Сочиняя, я несколько раз сходил с ума, и каждый раз думал, что умер.

Когда умру, вероятно, подумаю, что сошел с ума!

Иногда осенью тебе кажется, что сходишь с ума. В такие дни всякий раз начинаешь обдумывать наиболее простые и доступные для тебя способы ухода из этого мира, дабы не стать обузой для родных и близких.

А когда по-настоящему сойдешь с ума, будешь, наверно, полагать, что сам-то абсолютно душевно здоров, а это Бог сошел с ума. И тогда будешь просить Его не делать поспешных шагов, не совершать суицида.

МЕЧТА ИДИОТА

Получить нобелевскую премию по литературе и первым делом купить своим собакам мяса. А потом уж раздать все накопившиеся долги

ПИЩА ВРЕМЕНИ

Из всех бытовых приборов в заброшенной квартире работала только микроволновая печь. По ее часам можно было узнавать время суток.

Стылыми ноябрьскими ночами она казалась единственным живым существом, которому он был еще нужен. Хотя бы для того, чтобы сообщать, который час, поскольку пищу в ней он никогда не разогревал. И не от снобизма перед западной техникой или досужих опасений изменения структуры продуктов под воздействием СВЧ-лучей, а по причине полного отсутствия в доме пищи.

После полуночных бесцельных скитаний по пустой квартире он смотрел на цифровое окошко микроволновки и понимал, что человек может быть не нужен обществу, родным и государству, даже окружающему его пространству, евклидову или риманову, без разницы, но все же нужен времени. Потому что человек – это пища времени.

ПРОДЕЛКИ ДИРЕКТОРА БИБЛИОТЕКИ

Иногда во сне Рай представляется тебе большой Библиотекой, где есть все книги. Не только те, что ты хотел бы когда-нибудь прочесть или перечитать заново, либо просто подержать в руках или пролистать, наслаждаясь их запахом и иллюстрациями, но и те, о которых только слышал, однако никогда не встречал людей, которые бы держали их в своих руках. Там есть даже такие книги, которые будут написаны и изданы уже после того, как ты перестанешь быть читателем.

Ты идешь по огромному лабиринту, составленному из стеллажей этой Библиотеки, и не знаешь, какую книгу первой снять с полки.

Во сне ты знаешь, что ты – не директор этой Библиотеки. Но ты тот человек, за которого хочет выдать свою дочь директор Библиотеки. И пока ты не связал себя с ней брачными узами, позволяет брать домой любые книги, даже из спецхрана.

А ты тянешь время, не говоришь ни да, ни нет на различные намеки о будущей женитьбе, уклоняешься от любых матримониальных притязаний милого семейства. И делаешь это вовсе не потому, что невеста нехороша или, скажем, недостаточно фигуриста, а исключительно из-за опасений, что подобный брак может нарушить устоявшуюся картину мироздания.

Вполне вероятно, что после вашего венчания Библиотека не будет больше казаться тебе Раем, он переместится в какое-нибудь другое место. И тогда ты перестанешь быть гуманистом и книжником, и незаметно превратишься в пышущего здоровьем мужа, регулярно посещающего зал спортивных тренажеров, или довольного жизнью бюргера, а может быть, даже члена городского муниципалитета. Одна только мысль о подобной метаморфозе заставляет тебя всякий раз по утрам после такого сна пробуждаться в поту и слезах.

Страшные, очень страшные сновидения порой посещают наши отягощенные книжными знаниями головы в туманные утра последних тусклых дней осени.

ПАМЯТНИК ПРОБУЖДЕНИЮ

В поздний период Эллады жители некоторых полисов поклонялись Дионису. На острове Делос и в наши дни можно увидеть остатки памятника фаллосу – на цилиндрической стеле сохранились внушительные мраморные мужские тестикулы.

Памятник фаллосу – памятник пробуждению, началу творения, светлой стороне жизни.

А вот памятник вагине найти очень трудно. Потому что вагина – это сумерки, тёмная пещера, ворота в ад, который только в воображении юнцов и неуравновешенных романтиков рисуется раем земным.

В средневековой немецкой книге «История доктора Иоганна Фауста» Мефостофиль говорит главному герою: «Ибо поистине говорю тебе: ад, чрево женщины и земля ненасытны».

ПУТЬ В ТУМАНЕ

Пустыня… Городская пустыня с миражами домов и площадей, затянутых холодным осенним туманом.

Из вечернего мрака выступает белая фигура Христа. Он в задумчивости смотрит на расползающийся по норам человеческий муравейник.

Твой путь к Нему – не спасение, а мука, падения, постоянные пытки и стигматы. Утешает лишь негаснущая надежда на возможность спасения.

ОДА ВЕСНЕ

Но однажды все-таки приходит весна. Первыми о ней сообщают южные ветры и перезимовавшие в парке птицы.

При вашем приближении стайка воробьев взлетает с прошлогодней травы и рассаживается живописными группами на голых ветвях липы. Воробьи напоминают музыкальные знаки на нотных линейках дерева.

Кажется, что они ждут только прихода Оливье Мессиана, чтобы тот записал их «Оду весне».

СТАРЫЕ ПЕРЧАТКИ

Мой дед носил коричневые шерстяные перчатки. Они напоминали хлопчатобумажные носки, которые я, воспитанник века эластика, инстинктивно презирал. И всегда злился, когда зимой в морозы дед предлагал мне надеть его перчатки взамен моих кожаных «на рыбьем меху».

Прошло десять лет. Дед умер. Однажды я куда-то торопился и, не найдя своих перчаток, – все тех же, «на рыбьем меху», но уже не единожды заштопанных, – сунул в карман старые дедовские перчатки. И на улице, посреди необычно холодной для наших мест зимы, почувствовал, что рукам непривычно тепло.