Яков Капустин - Совесть – имя собственное

Но и это слесарей не впечатлило.

Угрожая стереть их в лагерную пыль, генерал распорядился оформить им БУР (барак усиленного режима) сроком на шесть месяцев за саботаж и поджог цеха.

Но через неделю из Москвы позвонили по жалобе военного завода, куда не поставляется кабель из-за отсутствия кабельных барабанов.

Неотвратимо надвигалась жалоба в Совет министров.

Генералу пообещали, что если до этого дойдёт, то он может распрощаться и с переводом в Москву, и со своими погонами и партбилетом за умышленное вредительство и развал обороны страны.

Проведя бессонную ночь с головной и сердечной болью, генерал прямо с утра пошёл в БУР и там пообещал завтра же направить слесарей на административную комиссию.

Но Ефим Исаакович от имени всей бригады заявил, что цех они восстановят только в качестве вольнонаёмных и свободных людей за оплату по договору.

Генерал долго кричал и топал ногами… но согласился.

Наверное, никогда раньше система не работала так быстро и слаженно при освобождении какого-нибудь заключённого.

Нарушая все установленные законы и правила, административную и наблюдательную комиссии провели в один день.

На следующий день, приехавший в колонию, суд за один час принял решение и, оформив все документы, начальство выдало на руки бывшим заключённым постановления и справки о досрочном освобождении.

Через две недели кабельные барабаны стали изготавливаться прямо под открытым небом.

Майора Рысакова, за саботаж и вредительство, понизили в звании и перевели в дежурные, где он застрял навсегда.

Генерала Мешкова через пару месяцев перевели в Главк в Москву.

А бывшие заключённые слесаря поехали домой по бескрайним просторам Советского союза.

Ефим Исаакович Мельский доехал аж до израильского города Хайфа, где до сих пор рассказывает друзьям и знакомым историю своего чудесного освобождения из советских лагерей.

Одесская пересылка славилась скверной, даже для подобных заведений, кормёжкой и крайне строгим надзором.

Тюрьмы вообще хорошим питанием не отличались. Хотя в некоторых режим был более человечный.

Одна была радость в одесской тюрьме: большая библиотека, где можно было найти книги, совершенно недоступные на воле.

Однако автору этих строк одесская пересылка запомнилась не едой и строгостями – эка невидаль! – а тем, что там он впервые увидел настоящего антисоветчика.

Книги, как и всё остальное в СССР, были дефицитным товаром. Особенно книги хорошие.

Естественно, что, как и прочий дефицит, книги доставались, в основном, гражданам привилегированным, допущенным к «кормушке».

Но, если оставалась какая-то, хоть и призрачная возможность достать хорошие книжки, то «Книга о вкусной и здоровой пище» была недосягаема.

Это был подарок, о котором только могла мечтать советская семья.

Изданная по личному указанию тов. Микояна в конце тридцатых годов книга поражала обилием блюд и продуктов.

А цветные фотографии будоражили воображение и нервную систему больше, чем картины великих мастеров эпохи Возрождения.

За первую половину XX века страна пережила три тяжелейшие голодовки. Но и времена благоденствия особым разнообразием блюд и продуктов народ не баловали.

Это разнообразие сузилось до десятка самых простых и доступных блюд.

Поэтому, когда Михаилу Борисовичу Дальскому, старшему технологу городского хлебозавода, после смерти соседки досталась дореволюционная книга Симоненко «Образцовая кухня. 3 тысячи кулинарных рецептов. Настольная книга хозяйки. 1892 год», то он не поверил своим глазам.

Имевшаяся в его семье та самая знаменитая советская «Книга о вкусной и здоровой пище» показалась ему жалким букварём от кулинарии.

Неужели простые хозяйки могли в царское время иметь такое фантастическое богатство?

Вся советская теория и пропаганда о спасении большевиками русского народа от нищеты и произвола летела к чёртовой матери.

Особенно непонятным в начале каждого рецепта было слово: «Выдать».

Почему не взять? И кому это выдать?

Дальнейшие исследования и поиски привели его к открытию, что в царской России каждый офицер, инженер или профессор имел кухарку.

Ей-то хозяйка и должна была «Выдать».

Разнообразие и привычная доступность, невиданных и невозможных в Советском Союзе продуктов и блюд просто не умещалась в голове. Она заставила Михаила Борисовича задуматься.

Он вдруг вспомнил, что в революционном романе Горького «Мать» описываемая жизнь простой рабочей семьи была вполне приличной по нынешним меркам.

У отца революционера Павла Власова, простого слесаря и горького пьяницы, была отдельная квартира, неработающая жена и почти ежедневная бутылка водки при вполне нормальной еде.

Редкий советский рабочий в начале шестидесятых мог похвастаться таким набором. Большинство рабочих ещё жили в общежитиях, бараках или коммуналках. Мало кто мог позволить жене сидеть дома. Женщины трудились на заводах, фабриках и железной дороге. А каждодневная бутылка водки оставила бы современную рабочую семью голодной и голой.

Это открытие поразило Михаила Борисовича настолько, что перевернуло его представление о привитом с детства миропорядке.

Он стал давать книгу родным и знакомым. Люди читали и не верили своим глазам. В их представлении, так питаться могли только буржуи.

Но огромный тираж и простая бумага предполагали широкую доступность книги.

Кроме того различные советы и комментарии были обращены явно не к жёнам министров царского двора.

Оказалось, что рябчиков и ананасы при царизме можно было купить в магазине, а не только услышать о них в стихотворении пролетарского поэта Маяковского.

На прочтение этой книги к Михаилу Борисовичу образовалась огромная очередь. Но на руки он давал её только очень близким людям и знакомым ответственным начальникам.

Остальные могли читать только в его присутствии.

Многие выписывали рецепты и распространяли их среди своих друзей.

Вполне естественно, что после прочитанного, у любого, дотоле правоверного марксиста, возникал естественный вопрос: «На кой чёрт была эта кровавая революция, если до неё было такое вполне доступное изобилие?»

Ну не для того же, наверное, чтобы победители стали считать паровые котлеты и сибирские пельмени пределом своих кулинарных фантазий.

Михаил Борисович комментировал такие вопросы умными репликами и философскими размышлениями, за которые совсем ещё недавно могли расстрелять или посадить навсегда. Но, слава Богу, времена уже были не те, и, даже за анекдоты про власть, уже никого не сажали.