Владимир Удод - Я ещё живой. Рассказы и повести

– Здравствуй, Забой!

Дремавший Славик открыл глаза и, узнав Петруху, произнёс сонным голосом:

– Ну здравствуй, Кузякин.

В том, что Петруха здоровается с забоем, не было ничего удивительного, но чтобы забой здоровался с Петрухой… Рывку Кузякина позавидовал бы любой спринтер. Он пронёсся мимо нас, опрокидывая вентиляционную струю, едва не вызвав панику своим воплем:

– Шубин, Шубин! Там Шубин!

Превозмогая страх, мы все вместе направились в забой; мы предполагали всё что угодно, но, увидев Славика, быстро сообразили, в чём дело, и полсмены не могли прийти в себя от смеха. Вот только самого Кузякина встретили уже на поверхности.

– Кузя, – сказал ему звеньевой, – завтра с тебя бутылёк. Мы за тебя всю смену отпахали, так что колись на бутыль. А сейчас пошли, испуг выливать будем самогоном.

Расположившись в посадке, на обустроенной полянке в каких-нибудь ста метрах от комбината, мы на газетах разложили нехитрую закуску, в центр «стола» поставили бутыль с самогоном, и тут наш бывший моряк, приколист и балагур Вадик Самсонов вдруг рухнул на колени и произнёс, как молитву:

– Здравствуй, сало! Здравствуй, хлебушек! Здравствуй, бутылёк!

На последних словах он наклонился и поцеловал стеклянную тару. Это вызвало бурный смех и ещё больше подняло всем настроение, даже Кузякину.

С тех пор мы всегда произносим это заклинание, прежде чем приступить к распитию спиртного. Так Петя Кузякин зародил в нашем коллективе новую традицию. А что, в этом что-то есть…

Авдеич, он же Гарринча, получил в юности прозвище великого бразильского футболиста вполне заслуженно. Ну, во-первых, он также от рождения имел одну ногу короче другой, а во-вторых, ему не было равных на футбольном поле посёлка. Надо ли говорить, что в шестидесятых вся страна была помешана на футболе, а уж детвора рабочих посёлков – и подавно? Тренер местного «Авангарда» буквально охотился за одарёнными подростками. Но Гарринча местного пошиба был насколько талантлив, настолько и ленив. Ходить регулярно на тренировки являлось для него непосильной задачей, и он дальше родного шахтёрского посёлка выезжал крайне редко. Футбольное детство осталось в далёком прошлом, мало кто уже помнил, за что Авдеич получил почётное прозвище, да и немногие уже знают о самом великом бразильце, но имя Гарринча закрепилось за ним прочно и навсегда.

Семейная жизнь у него не сложилась, проживал он одиноко в родительском доме, некогда очень добротном, но после смерти родителей и по причине несусветной лени хозяина пришедшем в занехаенное, как у нас говорят, состояние. Жил Авдеич на очень скромную пенсию, которой, ввиду таких же скромных потребностей, ему вполне хватало. К тому же держал он небольшое хозяйство: десяток куриц, петуха, кота, козу и козла.

Вот о козле стоит поговорить особо. Все животные пользовались свободным доступом в жилище Авдеича, но козёл по кличке Стёпа имел собственную кровать и спал только в доме. Да и хозяином, пожалуй, был больше козёл, чем хромой старик. Когда козёл заходил в дом, все животные, включая козу и кота, выбегали во двор. А при Авдеиче, в отсутствии козла, куры могли позволить себе снестись прямо на подушку деда, что нисколько того не огорчало. Он радостно брал яйцо и ковылял на кухню, где тут же разбивал его на сковородку.

Стёпе нравилось, когда Авдеич сидел на крыльце и курил. Он стоял рядом, с наслаждением вдыхал табачный дым и с нетерпением ждал, когда старик бросит окурок. Тогда козёл тушил его копытом, а потом жадно съедал.

Была ещё у них страсть на двоих – любопытство. Стоило услышать, как кто-то идёт по улице, – тут уж кто раньше подбегал к забору, в котором на уровне головы была выломана доска – следствие хулиганских действий местных подростков. Это был не просто дефект в некогда солидном деревянном заборе, это был наблюдательный пункт и пункт связи с внешним миром. За него всегда шла непримиримая борьба с переменным успехом между человеком и животным.

Когда побеждал человек, он всегда здоровался с прохожим и втягивал его в мимолётный разговор. Выглядело это приблизительно так:

– Здорово, Васёк!

– О! Привет, Гарринча! Как поживаешь?

– Живём, со Стёпкой хлеб жуём. А ты с работы?

– Откуда ж ещё?

– А может, с танцев? Ха, ха, ха! – ему казалось, что он удачно сострил.

– Да уж, натанцевался сегодня в забое.

Для Авдеича эти краткие разговоры были единственным развлечением в его однообразной, скучной жизни.

Теперь хочу рассказать о другом персонаже, жизнь которого кардинально изменил этот одинокий старик.

Что греха таить, шахтёры – люди пьющие, впрочем, как и весь советский народ. Об умении шахтёров пить ходят легенды, но поверьте, это только легенды, не более того, хотя они шахтёрам очень нравятся и даже льстят их самолюбию. Исходя из этого, Петруха Брехунов был во всех смыслах личностью легендарной в нашем посёлке. Если бы не его трудолюбие, то с работы его уже давно выгнали бы с треском и неоднократно за систематические пьянки. Каждый раз, когда решалась его судьба на профкоме, за него горой становилась бригада, напоминая активу шахты о трудовых заслугах Петра Константиновича. Редко какой день на шахте обходился без пресловутого «бутылька». Кто-то уходил, в отпуск, кто-то – на пенсию, родилась дочь – выставляй бутыль, за сына полагается два. А было ещё много праздников: дни ВМФ, ВДВ, пограничника и святой для шахтёра день взятия Бастилии. Так вот, ни один «бутылёк» Петруха не пропускал. Возвращаясь домой, он обожал горланить песни, поскольку в этот момент ему казалось, что Козловский и Соловьяненко ему в подмётки не годятся. Его не смущало даже то, что ни одной песни от начала до конца он не знал: мог начать с «Розпрягайтэ, хлопци, конэй», плавно перейти на «Ой, цветёт калина» и под занавес выдать «Спят курганы тёмные». По мере приближения к дому его так развозило, что последний отрезок дистанции он чаще всего преодолевал на четырёх конечностях. Но даже тогда он продолжал напевать уже слабеющим голосом.

Заметив его в таком виде, привыкшие ко всему соседи кричали его жене:

– Валька, встречай своего. Вот оно, горе Донбасса, идёт.

– Уже не идёт – ползёт! – обязательно уточнял кто-нибудь.

Жена встречала кормильца не очень ласково, но и не агрессивно, помогая ему войти в дом и завалиться в кровать. Валентина иногда сетовала на мужа:

– Не пил бы – золотым человеком был бы.

– Валюха, – обещал он, – брошу, скоро брошу… Ну гадом буду, Валюха, брошу. А и подумать, как тут не пить, когда все пьют её, проклятую.

Он мог долго обещать, клясться, потом от жалости к жене, детям и себе расплакаться и, утешаемый женой, мирно уснуть. А утром, как обычно, уходил на работу и опять приходил в стельку пьяным.