Александр Ольшанский - Рашен Баб. Три коротких романа

– А конверт не тот, не тот, ха-ха-ха!

– Покажи тот! Ну!

– Не нукай. Не запрягал. Даже не трахнул…

Он опрометью ринулся прочь, чего доброго, девицы могли заблокировать входную дверь – уж она-то здесь бронированная. Это не дом, а какой-то броненосец или бронепоезд. А эти девочки, думал он, которых по телевизору с утра до ночи моют, чешут, мажут, прокладывают, а они умильно выводят нежными голосками «Каждый день с кэфри!», словно у них никогда не прекращаются омерзительные выделения, способны на всё. Мало того, что на «винт» тут можно намотать такое, что никакой диспансер диагноз не поставит, так они ещё от нечего делать, скуки ради могут отправить за решётку – набросился, изнасиловал, совершил покушение на их девичью честь. Их две, попробуй доказать, что ты не «кэмел». О времена, о нравы!..

Только оказавшись за оградой он перевёл дух, вскрыл конверт. Там было несколько бумажек и записка «Минус 300 тыс за ниуважения к хазяивам плюс пива». Дамской рукой, между прочим, исполнена записочка…

– Ух, жлобы, ух, сволочи… – заскрежетал он зубами, а в окне на втором этаже показались девицы. Они корчили ему рожи и показывали языки. А он им показал, что ищет камень, чтобы запустить в них, – девицы отпрянули от окна.

А дома…

Лена копной сидела на крыльце, держась за поясницу. Рядом лежал узел, судя по всему, с одеждой. По лицу жены струился пот, она постанывала от боли.

– Валечка… началось… где… же… так… долго… ходил…

– А Рита, Рита где?

– За… машиной…

И тут, вздымая клубы пыли, возле дома остановился старый, дребезжащий «москвич».

Спустя час Лена была уже в роддоме. Ехали медленно, осторожно, несколько раз останавливались. «Что же вы, папаша, так затянули! – ругалась медсестра в приёмном покое. – Воды уже отошли!» Лену увезли прямо в родильное отделение. Рита предложила ему вернуться домой на машине, мол, обычное бабье дело – рожать. Лена – девица крепкая, в два счёта справится. Но Валентин Иванович подобное и представить не мог: как он может оставить тут Лену одну?! Рита махнула на него рукой и уехала.

Ещё через час, или два, может, даже три, поскольку Валентин Иванович не знал, сколько времени он проторчал перед роддомом, с надеждой вглядываясь во все окна, пока, наконец, в одном из них появилась медсестра, та самая, ругучая, показала ему белый свёрток с красноватым, должно быть, орущим сколько было мочи, пятном. Вывела на стекле пальцем «сын» и поставила восклицательный знак. Потом, видимо, ей этого показалось мало, она кивнула головой вглубь палаты, мол, жена твоя и твой сын – во, на большой.

«Алёша, сынок», – прошептал он с новым, неведомым раньше чувством, с тем же чувством осенил себя крестом и тут же, не помня себя от радости, исполнил какой-то дикарский танец. И медсестра, и две роженицы, занявшие соседнее окно, улыбались.

До Стюрвищ добрался на попутке где-то в полночь, но все окна светились. Он вбежал в дом и крикнул:

– Алёша у нас, Алёша!

Рита прижала указательный палец к губам, и только теперь Валентин Иванович заметил, что в доме полно старух, что тётка Агафья лежит на сундуке со свечой в скрещенных руках.

– Не дождалась, соколик, твоей весточки, преставилась сердечная, – сказала какая-то старуха.

В глазах у Валентина Ивановича потемнело. Он вышел на крыльцо, бился лбом о ребро столба – не чувствовал боли, от обиды и несправедливости хотелось плакать, но он давно уже разучился плакать. Рядом щёлкнула зажигалкой Рита, закурила.

– Будь мужчиной, братишка.

– Ну почему, почему, Рита, так?! У меня за всю мою жизнь один по-настоящему счастливый день, не день, а только полдня, всего несколько часов, и тут же тебя обухом по голове! За что же, сестрёнка?!

– Не спрашивай, а привыкай, – ответила она, помолчала, затем добавила: – А вы – настоящие педагоги! Подумать только – подгадали Алёшу точно к первому сентября!

В ту ночь Валентин Иванович не сомкнул глаз. Попросил у соседей переноску, провёл свет в сарай и, сняв с чердака доски, стал ладить тётке Аграфене гроб. Из одних и тех же досок и домовина, и зыбка, думал он, строгая пересохшую, твёрдую, как камень, древесину. На кроватку тебе, сынок, отец твой ещё не заработал…

Рита тоже не спала, то и дело заглядывала в сарай. В их прежней жизни смерть была понятием весьма отвлечённым. Конечно, однокашники по детдому погибали в горячих точках, кого-то убивали в опасной нынешней жизни, но вот так наглядно, когда в доме, где они жили, лежала покойница, они со смертью столкнулись впервые. Валентина Ивановича это ошеломило, Риту – тоже, хотя она и не подавала виду, однако, держалась поближе к братишке, вдвоём было легче, не так страшно и не так всё необъяснимо.

– Рита, гроб ведь чем-то обивают. Ты не знаешь? – спросил он. – Да и как…

– Не знаю, – впервые услышал он такой ответ от Риты.

– Спроси у старух. Если у них есть для этого материал, так я куплю. Деньги есть, почти триста тысяч.

– Богач.

– Сходи и спроси.

Рита ушла и вернулась со старухой с клюкой.

– Это тетя Маня, послушай её, – сказала сестрёнка, усаживая гостью на колоду.

– Соколик, не убивайся, – начала старуха проникновенно. – Беда небольшая, когда старый человек умирает. Все там будем. С Агашей, царствие ей небесное, мы дружили с детства. Весной нас, по случаю 50-летия Победы, пригласили в военкомат – по сто тысяч дали и по подарку. Мы с ней в партизанах были. Не думай, соколик, и ты, дочка, что тётка Агафья всегда была такой забубёхой. У меня одна медаль с войны, а у неё боевой орден и две медали, юбилейные не в счёт. Она и партейная была, председателем колхоза сразу после войны была. Одна вдовая солдатка несла с фермы бутылку молока своим деткам, своей коровы у неё не было, а уполномоченный из района её и поймал. Да в кутузку, а дома – пять сирот голодных, мал мала меньше. Уж как Агаша умоляла уполномоченного простить несчастную – её Матреной зовут, приползла только что, оплакивает свою защитницу… А уполномоченный – ни в какую. «Ты воевал, гад?» – спросила тогда его Агаша. «Какое это имеет значение?» – вызверился уполномоченный. «А вот такое!» – сказала Агаша да оглоблей, оглоблей давай его охаживать. И ногу ему перебила, и рёбра поломала, – еле отняли его у неё. Ежели бы не партизанка, не орденоноска, не партейная, то все бы двадцать пять дали, а так только пять лет. Вместе с Матрёной и отсидели. Суженый был у Агаши, да оказался ряженым. Сгинул куда-то, не пожелал с тюремщицей знаться. Потом Агаша призналась мне, что от этого уполномоченного её старшая сестра понесла и повесилась. Эх, и жизня была…

Старуха вздохнула, сняла одну руку с клюки, закрыла ею морщинистое, скукоженное лицо, и Валентину Ивановичу показалось, что она заплакала. Нет, не заплакала, провела пальцами по лицу сверху вниз, словно снимая с него только ей ведомое наваждение.