Александр Ольшанский - Рашен Баб. Три коротких романа

– Да, – поймала прежнюю нить своего рассказа тётя Маня, – так идём мы из военкомата, я и говорю: давай зайдём в магазин да кофточку тебе купим. В чём в гроб тебя класть, подруга? Вот как раз и дали на кофточку, завоевала ты её, а что останется – сахарку купим, самогонки наварим на похороны. На мои ли, на твои ли – пусть стоит. Не прокиснет. Сказано – сделано. Так что насчёт выпивки да закуски не беспокойтесь. Внуки Матрёны с утра могилку выкопают. А ты, соколик, не вздумай гроб в атласы да бархаты обряжать – отродясь мы их не носили. У тебя сыночек родился, для него копейку сохрани. И попа пригласим, не боли об этом твоя голова.

– Спасибо вам, – сказал Валентин Иванович.

– Тётка Аграфена, оказывается, героическая личность. И не подумаешь, – вслух размышляла Рита.

Тётя Маня, поохивая, поднялась, переступила с ноги на ногу, поосновательней оперлась на клюку.

– Вот что ещё, соколик. Не приведи, Господь, чтобы Лена узнала. Молоко-то может и пропасть, что делать будете? Это вам не город, тут детского питания нету. Когда выйдет из роддома, потом и скажем. А Сергею отбей телеграмму. По-христиански поступи. Пусть сам решает: приезжать ему или нет… И ещё одно, как бы это тебе сказать, – почмокала губами старуха. – Покойная, царствие ей небесное, всё-таки была с прибабахом. Осерчала она как-то на Лену и кому-то отписала дом. За выпивку. А кому – сама не может вспомнить. Зимой я её донимала: Агафья, ты пригласила племянницу к себе на житьё, а кому-то дом отписала! Что же ты так с сиротой обходишься?.. Убей меня, говорит, не помню, как это было. Охотники из города приезжали, вот кому-то из них по пьяни дом и подарила. Больно уж хорошие мужики были. Я её спрашивала: «Печатью заверяли?» – «Какая печать, Господь с тобою!» Так вот, подруга, говорю, пока мы с тобой на ногах, пойдём и оформим завещание на Лену. Чтоб с печатью, честь по чести, не по пьяни. Сделали мы его, за икону спрятали. Там оно, я поверяла… Ну, заговорилась я с вами. Пойду к подружке. А насчёт домовины, соколик, не переживай. Мы её чёрной красочкой покрасим, стружек намостим, белые рюшечки приладим – мягко и красиво Агаше будет…

То, что рассказала тётя Маня, отозвалось в мятущейся, сбитой с толку душе Валентина Ивановича – там пошла, он чувствовал это, какая-то нужная и полезная работа. В его сознании как бы распутывались узлы, пока немногие, но ведь распутывались. К нему неожиданно, как ему показалось, пришла мысль о том, что они, детдомовские, были лишены не только материнской и отцовской любви и заботы, но ничем не восполнимой ласковой мудрости бабушек и дедушек. Да и только ли они, детдомовские? Не отсюда ли неприкаянность, беспривязность к чему-либо или к кому-либо, убеждение в том, что жизнь – это то, что хочу, то и ворочу, поскольку ты – космос, если не Вселенная, то уж по крайней мере пуп Земли? Он давно простил свою мать, которая отказалась от него в роддоме, простил после того, когда развеялись, как дым, детские ожидания, что вот-вот появится мама или папа, что они обнимутся и вместе сладко-сладко заплачут. В десять лет с неприсущей его возрасту зрелостью он рассудил: он ей не судья, кто знает, может, она не могла поступить тогда лучше, а если она виновата, то Бог непременно накажет её. Теперь он понимал, что не месть самое страшное для неё, а воздаяние по заслугам, от которого ей никуда не деться. Зло не исчезает, оно непременно возвращается тому, кто его породил. И ещё: теперь он понимал, что она совершила нечто большее, чем просто оставила его в роддоме. Каждый человек – звено в цепи предков и потомков, а она выломала его из неё, лишила своего рода, обрекла его в этом смысле на вечное одиночество, на жизнь среди чужих. Значит, и она по своей дури или по чужой воле тоже выломалась, ожесточилась, потеряла облик человеческий, – у неё даже не проснулся материнский инстинкт. Неспроста, ох, неспроста у тех народов, где старые люди пользуются самым большим уважением и почётом, прочные традиции, крепкие семьи, много детей… А у нас «хазяива» даже тридцатилетних списывают из жизни: чем зеленее да глупее, тем легче лепить по образу своему и подобию?..

– Валька, что с тобой? Ты плачешь? Очнись! – затормошила его за плечи Рита.

– Задумался.

– Ничего себе – задумался! Стоишь и стоишь, молчишь и молчишь, потом слёзы показались, опять стоишь и молчишь… Тебе выпить надо, расслабиться. Вкалываешь, как папа Карла, а разрядки никакой. Я испугалась, подумала, что у тебя крыша поехала.

Братишка, тебе надо принять. У меня тут шкалик коньяку где-то припрятан. На всякий случай, вот он и пришёл, случай…

– Мне на работу к восьми утра…

– Да кто тебя осудит – сын родился! И тётка умерла… Так я пошуршу?

– Пошурши.

«Странно, как вода», – подумал Валентин Иванович после несколько глотков прямо из «шкалика», и тут же всё поплыло у него перед глазами. Рита совала ему в рот конфету, а он бормотал:

– А ты говорила: лженарод… Есть люди и лжелюди… Первых, таких как Алексей Алексеевич, как тётя Маня, всё равно больше. Пока больше. Только они слабее. А слабее потому, что порядочнее…

В школу Валентин Иванович явился в половине восьмого. Анна Иоановна, в строгом тёмном костюме с огромным белоснежным воротником, была особенно монументальна. Она командовала учителями и учениками, которые, как могли, пытались придать обшарпанной школе хоть какой-то торжественный вид. Он поздоровался и поздравил её с праздником.

– Спасибо, вас тоже. Всё знаю, дорогой вы мой, – она взяла его под руку и повела в свой кабинет. – Нельзя же так, Валентин Иванович. Вы весь почернели, нет, обуглились! Не предъявляю никаких претензий: знаю, что вы день и ночь шабашили, зарабатывали деньги. Закрыла глаза и на то, что вы даже не появились на районной учительской конференции. Кое-кому это очень не понравилось, ну да Бог с ними. Как Елена Дмитриевна, как малыш? Да что же это я – совсем из ума выжила, что ли – забыла поздравить! С первенцем вас, с наследником! Как они?

– Не знаю.

– Как это – не знаю?! Звоните немедленно, вот телефон, – она решительно поставила перед ним аппарат. – Впрочем, лучше через две-три минуты, я уйду, а вы звоните… А по печальному поводу – примите мои соболезнования. Вы свидетельство о смерти оформляете?

– Какое свидетельство? – удивился он.

– Да чем же вы занимались? – воскликнула Анна Иоановна возмущённо.

– Я из роддома в полночь приехал, до утра гроб делал.

– Он и гроб делал! Сам?

– Сам.

– Боже мой! – она всплеснула руками. – Неужели у нас совсем мужиков не осталось? Вокруг ещё люди живут, Валентин Иванович! А со свидетельством… Вы знали, что без него нельзя хоронить?

– Нет.

– Да откуда вам и знать… Вы же у нас, извините великодушно, инкубаторские. Дайте сюда телефон! И садитесь, нечего торчать…