Рам Ларсин - Сад взрывающихся яблок (сборник)

– Постойте!

Дрожа, я всматривался куда-то в зыбкую даль:

– Он был смуглый, черноволосый… нет, не помню… больше не помню!.. – в отчаянии бормотал я, глаза мои были полны слез.

Нина, обняв меня, успокаивала шепотом.

Гости вышли, и мы остались, наконец, одни в моем новом жилище…

Мне, как инвалиду армии, выделили на время лечения небольшую комнату в дальнем корпусе, окруженном старыми елями. Нина сделала все, чтобы я чувствовал себя здесь как дома: принесла любимые книги, китайскую чашку, где в горячем чае плавают серебряные рыбки, и, конечно, портрет Наполеона с мягкой ямочкой на жестоком подбородке. Когда я прибивал тяжелую раму к стене, рискуя упасть с шаткой табуретки, слабый хрупкий голос донесся ко мне через окно:

– Вы художник?

Я увидел маленькую рыжую женщину.

– Нет.

– Я ищу художника, очень известного, – она говорила короткими, как бы затихающими фразами. – Он пошел в тюрьму. К бандиту. Тот убил несколько человек. И мою дочку тоже. Так вот, этот художник… принес ему в подарок свою лучшую картину. Понимаете, я хочу найти его… чтобы спросить, – она заплакала, – почему он сделал это?

Устало прикрыв выцветшие безнадежные глаза, женщина пошла прочь по узкой дорожке. Ошеломленный, я долго смотрел ей вслед и думал о том, что, наверно, она спрашивает об этом каждого встречного, не ожидая ответа.

Однажды, когда я сидел на скамейке, наслаждаясь прекрасным днем, она остановилась рядом и, глянув мне в глаза, сказала тихо:

– А ты тоже не очень счастлив!

Ее холодная узкая ладонь легла на мою и потянула за собой. Мы пошли по аллее, молча, рука в руке, и сделав круг, вернулись к нашему дому. Тогда я увидел в окне Нину, грустную и как бы застывшую в своем одиночестве. Но она тут же очнулась и позвала сдавленным голосом:

– Друзья, поднимайтесь, я вареники приготовила! Вкусные!

Вареники были действительно хороши…

А по субботам у нас с Ниной праздничный стол: вино, рыба, печенье, – все совершенно кошерное, что трудно ожидать от женщины из русской семьи. Пообедав, я весь отдаюсь ощущению покоя и довольства. Сижу у радиоприемника, слушаю музыку, хотя уже не могу вспомнить, что играют.

Внезапный шум с улицы заглушает все.

– Что-то случилось! – подбежав к телевизору, Нина включает Новости, и мы видим дым, мечущихся в панике людей, полицейских, которые ведут какого-то смуглого человека в наручниках.

– Боже мой, Марк, это садовник!

– Что? – кричу я. – Да, да! Это он! Я вспомнил, его зовут Исмаил, гада!

Видя, как я разволновался, Нина отворачивает экран к стене и усаживает меня в кресло. Я долго качаюсь вперед-назад, стараясь успокоить себя. Потом говорю тихо:

– Значит, с этим покончено…

Я выпиваю рюмку вина.

– Нина, почему у нас на столе никогда нет яблок?

Засмеявшись, она кидается в кухню и приносит несколько красных ионатанов, которые тайно хранит в углу. Мои зубы сами впиваются в спелый, нежно округлый плод:

– Ну чем не ананас? Знаешь, такие яблоки росли в большом саду, возле нашей части на Голанах.

Глаза Нины блестят чистой бирюзой.

Улыбаясь, я выпиваю еще вина:

– А ты все хорошеешь. Прости, что не замечал этого. Я был болен, правда? Но теперь это, кажется, проходит. Как сказано: мне отмщение…

Из радио доносится знакомая трогательная мелодия, и сердце мое учащенно бьется:

– Я знаю, что это! Шопен, ноктюрн до-диез минор. Мама играла его, ожидая отца. Это как жизнь: сладко и больно… Пам пам-пам-пам… Чувствуешь?.. Пам-пам-пам…

Николай Николаевич Лугин только теперь оценил грубоватую настойчивость, с какой начальник аэропорта пересадил их в вертолет, уверяя, что ехать далеко, а дороги здесь ненадежные – леса и топь.

Деревня, к которой они приближались, поднималась от реки к крутому холму, и дома’ топорщились ветхой чешуей крыш, словно стояли с тех пор, как живые существа стали выходить на сушу и строить свои жилища.

Было неразумно прерывать отпуск и лететь сюда за тридевять земель только потому, что племянница жены, единственная из ее оставшихся в живых родственников, неожиданно объявила о своей свадьбе, что при ее наружности казалось делом нешуточным. Коллеги, с которыми он вместе отдыхал на уединенной, закрытой и как бы не существующей для остального мира даче, легко попеняли ему за внезапный отъезд. Он был нелюбопытной загадкой для них, как, впрочем, и его ведомство, связанное с какой-то новой отраслью в электронике и далекое от их торных путей. Но что-то в нем – может быть, природная раскованность в плечах, несуетливый взгляд и лоб, вылепленный единым, широким и смелым движением, настораживало их, как встреча с человеком другой породы.

Вертолет снижался.

Алла Георгиевна утирала слезу, не забывая, впрочем, о своей прическе, бормотала что-то и стучала в стекло, узнав Дашу. Сразу же погасла его наивная надежда на то, что прибытие генерала по сугубо личной надобности пройдет незамеченным. Внизу уже переминались какие-то сметливые и наскоро приодетые люди, которые пусть и не принимали раньше столь важного гостя, но, так сказать, априорно обладали необходимым знанием того, что можно в таких случаях и чего нельзя.

Одна лишь Ольга находила удовольствие во всей этой суете, смеялась и требовала от отца, чтобы их спустили по лестнице прямо на головы встречающих.

Пилот нервничал, отводя шепотом душу, но улыбка сопровождающего их уверенного и молчаливого спутника поставила все на свои места.

Винт еще сучил лопастями, когда Николай Николаевич спустился на землю, помахивая, как водится, рукой.

Приветствия, незначащие вопросы.

Жена уже присосалась к рябому дашиному лицу, и Лугин, воспользовавшись заминкой, быстро пожал ладонь племянницы и отскочил в сторону, так как с детства чувствовал суеверный страх перед безобразием женщины. Тут же маялся и будущий супруг, тщедушный, белобрысый, но, верно, незаурядный парень, как решил в сердцах Николай Николаевич, еще раз оглянувшись на невесту.

Он отказался от машины, и их повели вдоль заборов, поражавших своим разнообразием – мимо простодушных плетней, хитрых частоколов и настороженных бревенчатых оград. Они строились здесь с неиссякаемым упорством и выдумкой, и все напрасно: заборы могли скрыть человека, но не его характер.

Дом свекра, где молодым предстояло жить, был о трех невысоких комнатах, и в них открывался скудный уют матово беленых стен, мерцающих поставцов и сухих трехгранных стеблей пушицы в рожках. А заветный угол колол темным пятном, невосполнимым местом бога, спрятанного подальше от трезвых глаз приезжих.

Николай Николаевич глянул в окно и задумался, едва слушая смех и шепот за тонкой стеной и несвязный племянницын рассказ о том, как она после учебы была послана сюда, к рыбному делу, да вот встретила Степана и осталась.