Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

Когда вернулись на полдня в Мадрид, на другой стороне улицы перед гостиницей в тротуаре темнела здоровенная воронка – баски рванули. Пора домой!

В Москве было минус пять, отчаянная снежная каша на дорогах, промозглый ветер. Мать встретила холодно, но слегка оттаяла от сувениров и большого пакета с чуингамом младшей Григорьевой сестре. Отец был рад, но, попробовав сувенирный «Eristoff», сказал – дерьмо, и рассказы о красотах слушал вполуха. Отснятые кинопленки Григорий так никогда и не сдал в проявку, – еще много лет у него не будет лишних нужных на это дело полутора червонцев, да и кому смотреть-то? У семьи и своих дел навалом, – подумаешь…

Григорий приедет в Мадрид еще раз – ровно через двадцать пять лет, поздней осенью, в ноябре. И он будет другим, и мир будет другим, и всё, тем не менее, останется таким же самым. Как Испания.

25.12.07, вечер

Сутолока на дороге стояла такая, как бывает близко к вечеру того дня в Мадриде, когда «Реал» играет с «Барселоной», только очень уж медленная сутолока – пыхтящая толкотня, неразбериха. «Тому, кто пару лет проползал по московским немыслимым пробкам, можно без особой опаски выходить на арену корриды и выполнять полуверонику, изгибаясь опасно и элегантно, чтобы избежать нацеленного в тебя бампера, э-э, виноват, рога. Только в Москве можно проехать и по проспекту Сахарова, и по проспекту Андропова, по Ленинградке отправляться в Санкт-Петербург, а на Красной площади – и Василий Блаженный, и Мавзолей с упырем… Господи, о чем я думаю… Господи, что я здесь делаю? Сейчас, вот только вывернусь из поворотного ряда, и подумаю еще. А что это я, собственно, вообще взялся размышлять?» – такая какая-то чепуха попрыгивала в довольно уже седой – «подстричься, что ли, съездить, к Новому году-то?» – и вполне еще моложавой голове Игоря Сергеевича, когда он ехал, пытался, так скажем, ехать, домой ближе к ночи. Снега в городе почти что и не было, – так, осклизлые полуледяные холмики на газонах; Москва была черной, жутковатой, и никакое рекламное блесканье не могло, не могло развеселить круглосуточный мглистый мрак, неистребимый с ноября по февраль, – сверни-ка с Кольца в переулки, так и жди – услышишь не то крик дикий, не то вой вурдалачий… «Господи, что я здесь-то делаю? – А, ну да, – так же быстрее, объеду давку на Яузе, хотя – куда торопиться-то? Ну-ка, ну-ка, – не спеша, постоим на светофорчике…» Из-за близкого квартального угла вывернулась гуртом и поскакала вприпрыжку небольшая компашка, с хлопушками, бенгальскими огнями и лопающимися от их опасной близости воздушными шарами, – «Рождество, что ли, празднуют? Ведь вот – на две недели у них Рождество раньше, григорианское – юлианское, а если эти две недели – да за полторы-то тыщи лет, – сколько набежало? – как раз, небось, те двести и получатся, на которые всё у нас позже случается, – и резня, и реформы, и прочее машиностроение… А может, и неплохо это – куда, действительно, торопиться?»

Спешить Игорь Сергеевич и впрямь не любил, – так как-то всю жизнь укладывалось – без беготни и дерготни, без суеты, вот на дороге разве. Он и учился, и баловался-безобразничал (в меру, в меру!), и женился, и работал по молодости, и дело свое прибыльное потом налаживал – все без спешки, – зачем же? Так на обочине проезжей дороги, ухватившись корешками за сползающий в кювет каменистый суглинок, начинает расти мало кому заметное деревце, и не губит его случайно, как прочие, грейдер-каток-бульдозер, не ломает на посошок идущий из лесу грибник-добытчик, не валит грозовая июльская буря, – глядишь, вот оно, деревце, – уже и дуб-ясень полномерный, покуситься никому и в голову не придет, наоборот – еще в тени его выпить примостятся или от дождя прячутся, – но это зря: угодит в ствол сырой шальная молния – поминай как звали, а древесинку – на дрова… Когда еще машины своей не было, Игорь и за трогающимся с остановки автобусом не бегал ни разу, – не к лицу это человеку достойному. А вот соображал всегда – быстро, ловко, к выгоде.

Поставив машину у подъезда на никем издавна не оспариваемое, удобное для выворота место – попробуй-ка, ну, ты! Игорь Сергеевич вошел в парадное, потопав у двери в резиновый ребристый коврик, достал свежую тонкой кожи ключную подцепку, открыл почтовый ящик – из него посыпались на пол тонкие рекламные отвратительного сине-желтого трупного цвета листки, загреб ладонью оставшееся. «Так, это – из налоговой, на машины – надо послать кого-нибудь заплатить, это – конкурсы поганые, как им не надоест, есть же, значит, придурки – участвуют… А это?» Кивнув консьержке, тяжеловато-осанистый, он прошел в лифтовый холл, нажал кнопку, отнес недалеко от немного уже дальнозорких глаз непонятный конверт. Лифт пришел, почтительно поторапливаясь, открыл почти бесшумно свое поместительное зеркальное нутро, помолчал, ожидая, закрыл створки слегка обиженно. А Игорь Сергеевич, ставший внезапно похожим на себя-шестиклассника, это когда мать вытащила у него из школьного портфеля пачку сигарет и долго-гневно потрясала ею у него перед носом, еще и еще раз перечитывал на конверте обратный адрес, начинавшийся с нежно вспомненного и проговоренного даже про себя имени – Лика Петелина – и завершенный трудно выговариваемым названием города в неожиданной совсем стране Норвегии – Norge. Лицо его не разрумянилось, как это бывает в свежей молодости, нет, – оно даже потемнело слегка от подбежавшей к перехваченному трогательным спазмом горлу густоватой крови. Войдя в квартиру, Игорь Сергеевич безразлично-бодро поздоровался с женой, безразличной не менее, а бодрой – более, переоделся, умылся, отказался перекусить, ушел к себе.

26.12.07, ночь

Он старался не курить у себя в комнате, перед сном – во всяком случае, иначе, даже при открытом окне – весной-летом, при включенном кондее – зимой, оставался в бронхах табачный кислый перегарчик, и с утра приходилось покашлять натужно, сдавливая глоткой застоявшееся, чтобы вкусно тянулась и первая сигарета. Не стал закуривать и теперь, хотя хотелось – очень. «Эва – Лика! Вот так раз… Я и думать забыл… Что это ее занесло на край света? За мужиком – наверняка. Теперь бросил, небось мыкается… Сколько ж ей теперь? На девять лет она была меня моложе – ну да, на девять, мне тогда тридцать было, она как раз институт заканчивала. Сорок, значит, ей теперь… Ну что ж… Что она там делает? А я что здесь делаю? Живем… Да, поврозь только…»

Лукавил с собой Игорь Сергеевич, лукавил, но ведь и все мы – так же, когда позвонит вдруг знакомец давний или подружка старинная объявится, начинаем сперва соображать, на сколько кругов мы их обошли по дистанции, – не дай бог – они нас! Лукавил, да, и не поэтому только, а потому еще, что думать-то он, может, и забыл, а вот забыть – нет… Не знаю уж, кто там чем память свою осуществляет, – все по-разному, наверное, как тут усреднить, – но Лику Игорь помнил не головой, не душой, в существовании которой позволено сомневаться всякому, в отличие от головы, не телом, жадным все еще до сладко-соленого. Он помнил ее своим естеством, пи-ар-квадратом своей ауры, вмещавшей в себя Ликино естество целиком и одновременно находившимся внутри ее естества, – такая вот биогеометрия. Были в его жизни другие, многие, и красивее Лики, и умнее, и добрее, и умные-красивые, и красивые-добрые, а вот такой – не было, а вот она – была. «Была, да, а вот – нету…»