Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

– Здрасьте, здрасьте… Проходи, чего замерз? – сказала Таня, хлопнув книжонку на мягкую без лифчика грудь.

– Так это… Вот. Привет, – Вовка сроду не был красноречив.

– Угу, понятно. Я думала, ты раньше придешь, – чего ж, до утра тебя ждать?

– Ну почему до утра? До утра – еще долго…

– Долго – недолго, но время есть. Я уезжаю послезавтра.

– А-а… Вернешься скоро?

– Не знаю пока, может, вернусь, погляжу – стоит ли…

– Ну ты даешь…

– Ну ты же просишь. Или нет?

Вовка сделал три шага, присел на краешек постели, наклонился неловко через плечо – целовать. Таня подняла руки, обняла его за шею, а Вовка правой потной от волнения ладошкой полез к ней под футболку и наткнулся сразу на что-то жесткое, картонное, в углах.

– Что это у тебя там? – выдохнув, спросил он.

– Да пачка сигаретная, сползла…

– Убери, а… Мешает…

– Ну слава богу… Сообразил, наконец, – не то что этот твой, трепун…

– Ох, убьет он меня, Гришка-то…

– Ничего, не убьет небось. Или – боишься?

– Нет уж… Чего тут бояться…

– Хорош трепаться… Лампу нажми. Иди сюда…

Ночной ветер стих и ни разу не отогнул легкую ткань в оконном проеме, – подглядывающим свысока неинтересны подробности.

С утра и до середины дня Гришка таскал щебень, гремел о камни совковой лопатой, стараясь не думать и думая все же о том, как Лена пойдет смотреть его комнату и как он расстегнет ее шорты. Или нет – лучше скажет снимать, а она и снимет, а там – ничего, в смысле – трусов нету… И так далее. Куда – далее? Все туда же… Так и сказать – снимай? Может, лучше рубашку сначала снять, вечно она в мужских рубашках… Потом насисьник расстегнуть… Или лучше сначала поцеловать, руки за спину и – отцеплять крючочки… Или…

– Гришка, ты чего там сам с собой бубнишь? – Вовкин голос был до того довольный, что Григорий даже обернулся не сразу.

– Заходи, ну…

– Баранки гну – дать одну?

Вовка хлопнул легкой калиткой, подошел близко, взялся за пуговицу Гришкиной рубахи.

– Слушай, Гриш, пойдем в кухню, я тебе расскажу кой-чего.

И рассказал. Какие от друзей секреты?

Ошалев от услышанного, от стыдного осознания собственной малости в сравнении с первопроходцем и ухарем Вовкой, Гришка только матерился вяло, не подумав даже укорить неверного друга. Кто смел, тот и съел… И Танька – смела, Вовке дала… А ты, дурачок, не бросай пятачок. У-у-у…

Григорий даже как-то ростом стал меньше, сдулся, ссутулился, – уел его ушедший Вовка. И ведь не то чтобы отдал, думал Гришка, нет же, сам не взял, а мог бы и взять, да, хрен бы тогда Вовке в сумку. А раз сам не взял, значит, и стыдиться нечего, – мысли Гришкины закрутились, как всегда, как всегда, как у всех, по той спиральке диалога между внутренними Прокурором и Защитником, что неизбежно ведет к оправданию. Иначе – как? Свихнуться, только. Когда с переулка его окликнула соседка Лена, Гришка уже победил себя в этом споре, как всегда, как всегда, не понимая пока, что не всякий выигрыш приносит барыш, ох, не всякий.

Лена была, ну конечно, в шортах и бежевой какой-то фуфайке. Идя с соседкой по дорожке к дому, Григорий бормотал всякие ненужности про стройматериал и про разбитый палец и пялился на переминающиеся от ходьбы ягодицы, представляя себе, пытаясь представить, как это все будет выглядеть, если, например, встанет Ленка на коленки головою к стенке, а задок – на передок… Ха, задок, жопа – чего уж, – нет, в трусах, похоже, вон – резинки толстые.

Пройдя через терраску, Гришка и Лена подошли к упрятанной в тонких стенках узкой лесенке. Григорий сунул вилку в розетку, загорелась яркая переноска, слепяще осветив ступеньки.

– Проходите, Лена, пожалуйста, поднимайтесь.

– Нет, Гриша, давайте я – потом.

– Нет, ну что, так лучше, вдруг, не дай бог оступитесь, я тогда и подхвачу…

– Ну, разве что подхватите. Смотрите, Гриша, держите тогда крепче.

– Конечно, Лена, конечно, не беспокойтесь, – Гришку уже слегка трясло от возбуждения, и говорил он, почти сцепив зубы, чтобы не клацнуть ими ненароком.

Лена стала подниматься, плотно ступая на крашеное дерево лесенки, и на несколько секунд Гришка, двинувшийся следом, чуть не носом уткнулся в то, что так его влекло. Он уже готов был, не говоря ничего, ничего – чего тут говорить, обхватить соседку руками сзади, протолкнуть сквозь петлю рассмотренную им здоровенную пуговицу штанцов – от пальто, что ли? – и кинуться. Лена сделала всего один лишний шаг вверх. Лишний – потому что Гришка, проведя глазами вниз по ее бедрам-икрам-лодыжкам, крепким еще, хотя и начавшим уже сосудиться, увидел вдруг большие ступни в черно-блестящих, с малиновым нутром новеньких галошах. На босу ногу. И все – пропал аппетит, кончился, как не было. Ну как же можно было эту, эту, старуху в галошах, когда Вовка – ту, юницу в носочках белых, так и не снятых… Опять послушался Гришка, теперь себя и снова зря, галоши-то ведь и надеты были для того только, чтоб скинуть их без мороки, скоренько.

Смотреть в комнате было, естественно, нечего, поэтому вниз ушли быстро, зашли в отдельно строенную кухоньку, выпили чаю с пустым разговором, – Лена все на Гришку взглядывала изумленно – вот же странный! На тебе – так нет же… Мальчик же, а уже по-мужицки кобенится, – мерзавец мелкий! Что глаза прячешь, засранец, задушила бы, эх, зацеловала бы, сладкого. Хоть этого…

Ближе к полудню следующего дня Гришка с Вовкой провожали Таню. Автобус опаздывал, – нету дачных автобусов, приходящих вовремя. С пригорка возле остановки, где они стояли, видно было далеко – там, в долине, гонял серую воду от шлюза до шлюза Канал, там, то и дело замирая у ям, среди разноцветно-желтых полей и странно пышных у проезжей пыльной дороги ясеней и вязов, двигалась перегретая солнцем железная автобусная коробка. Думать о том, каково внутри автобуса дышать пылью, бензином и потом попутчиков, было неприятно. Гришка и Вовка делали вид, что никто ничего не знает, а Таня такого вида не делала, ей было все равно, – подумаешь. Подполз – ну слава богу – истекающий кипятком автобус, выдавил из себя еще и пассажиров, – как в сортире, подумал мрачно настроенный Гришка, – по-большому и по-маленькому. Народ с остановки, подхватив рюкзаки и корзинки, поскакал занимать сидячие места. Ушла и Таня, помахав рукой Гришке, а Вовка поцеловал ее в щечку, стесняясь. Пока!

(Вовка и Таня потом еще немного повстречаются в Москве и расстанутся. Через два года, едва восемнадцати лет, Вовка скоропалительно женится на прелестной ведьмочке, заметно косящей, – стремясь, очевидно, к регулярности – вторник и пятница, как же. Разведется он через год.)

Мальчишки шли обратно не торопясь, приехавшие на автобусе заметно их обогнали, пропадая постепенно за заборами. Возле дачного задрипанного магазинчика Вовка кивком с подмигиванием указал шедшему с опущенной головой Гришке на бредущую впереди узкоплечую девическую фигурку, обреченно тянущую в горку огромную сумку и мольберт. Пошли быстрей, пробежали по параллельной улочке, вывернули аккурат навстречу.