Андрей Коржевский - Вербалайзер (сборник)

– Ты понимаешь, ты, извини, конечно, – говорил Володя, – сначала Танька, эта потом, но это я не нарочно, так вышло. Нет, с Танькой – да, конечно, но все равно не нарочно, ну просто… Да.

– Ну-ну, давай…

– Ну вот, я же и говорю – не нарочно. Я у тебя велик взял, туда поехал, приехал, на, говорю, велосипед, а я пошел. А она – нет, стой, куда пошел, у меня велосипед есть, а я одна не поеду, где стога эти, и мольберт еще – как повезу. Ну вот, я и поехал.

– И что?

– Ну что… Приехали туда, где ты говорил, слезли, а там и скирда есть, она походила-походила, говорит, не так светит, стога хилые, а еще и краски не те взяла, дура, ну вот.

– Что – вот?

– Чо, чо – хер через плечо, вот чо… Там в скирде, ну ты знаешь, кто-то выгреб, ну пустота такая и лаз в нее. Она мне и говорит – залезем отдохнем, ну полезли. А там – она сразу майку сняла, давай, говорит, все же не даром съезжу. Ну что я – отказываться буду? Ну и…

– Сволочь.

– Ну, я и говорю, еще какая. Я по-быстренькому оттарабанил, потом спрашиваю – ну, как тебе? А она и говорит, смеется – мне чтоб хорошо было, таких как ты, четверых надо. По щеке так похлопала, смеется. Сволочь, да?

– Да, и ты – тоже.

– Кто?!

– Ты, ты. Все, друг, иди отсюда на хер, я тебя больше не знаю, на глаза не попадайся, а то я за себя не отвечаю. Ты же, гад, знал, что у нее велосипед есть! Чего врал? Иди отсюда!

– Да не знал я ничего! – крикнул Вовка, уходя.

Гришка умылся, облил голову водой, долго с остервенением терся махровым полотенцем, пригладил волосы расческой без многих зубьев, сел на сделанную из широкой доски с неоструганными краями лавочку, закурил. Сначала он не думал ни о чем, – слишком больно было думать. Потом решил, что с Вовкой больше слова не скажет, с гадиной, а еще ж весь август на даче быть, – скучно будет, поэтому надо спросить, когда Васька приедет со своего волейбола, отпустят же их со сборов когда-нибудь.

Перешагнув через канавку на соседний участок, он прошел между усыхающих пионов к стоящему на высоком фундаменте Васькиному дому, поднялся по лестнице к террасной двери, постучал, приоткрыл, всунул голову, крикнул:

– Ань, ты дома, а? Можно?

– Можно, можно, – ответили из ближней комнаты шепотом. – Не ори, у меня киндер только заснул. Заходи сюда.

Гришка вошел в полутьму комнатенки, занавешенное окошко которой выходило на северную сторону. Аня босиком стояла на столе, пытаясь ввинтить лампочку в пересохшее черное жерло патрона. Короткий Анин халатик из цветастого ситчика задрался, сколько мог, у Гришки сразу пересохло в горле, и он двинулся ближе. В доме пахло олифой, кипяченым молоком, ребенком и жареной картошкой.

– Никак не могу, елки-палки, – сказала Аня. – Другую, что ли, лампочку взять?

Гришка смотрел уже не на полные женские бедра, а вверх, где вытянутые к лампе руки открывали подмышки со светлыми волосками.

– Ну что стоишь, – услышал Григорий откуда-то издалека, – вот на стуле лампы в сумке, подай одну.

Он сделал еще шажок вперед, наклонился как можно ниже к сумке, как бы желая рассмотреть на лампах буковки, повернул голову вправо и скошенными до предела и вверх глазами заглянул под халат. С полминуты смотрел Гришка, замерев, – не мог он оторваться от Анниного ниже талии Рубенса, – вот это да, картинка! Разогнувшись все же и поглядев женщине в лицо, он покраснел до пота – понял, что видела, как он пялился.

– Гришка, ну не стыдно тебе? – спокойно хихикнув, сказала Аня. – Голой задницы не видал?

– Почему – задницы, – проговорил Гришка отчаянно, – красиво же как…

– Нравится, что ли? – спросила Аня. – Ну ты хамло… Руку дай, стол хлипкий, слезу.

Гришка качнулся вплотную, протянул руки, и Анна, чуть приподняв округлую коленку, тронула его щеку. Взялась за Григорьевы плечи, спрыгнула мягко.

– Тихо, тихо, а то разбудим, – сказала она, став близко, касаясь грудью. – Чего вы там с Вовкой орали-то? Девчонку не поделили? – Пухлыми длинными пальцами Аня провела по Гришкиной начинавшей волосатиться груди. – А?

– Да нет, так, – выдавил сипло Гришка, боясь и двинуться, и вздохнуть.

Он задирал подбородок, уклонялся торсом назад, руки даже назад отвел, боясь, ай как боясь, боясь принять предложенное.

– Ну что стоишь, как чурбак – целуй уже. Умеешь? – с усмешечкой сказала Анна. – Я уж тут тоже – замучилась, – взяла Гришку за шею, пригнула к бледным губам. – У-у, огроменный ты… Ну пойдем уже, пойдем, ступай только тихо… Налево, налево, погоди, не хватайся, я скажу – как… Да погоди ты, синяки же будут, ты что…

Ночью уже, лежа на постели без одеяла в душноватой комнатке под не успевшей остыть крышей, Гришка привычно начал теребить Сама, засмеялся вдруг, вскочил, натянул штаны, обулся и, не включая нигде света, пошел к Ане. Он почему-то знал, что она его не прогонит. Не это ли греховное знание было запретным в Эдемском саду?

Глава вторая. Греховодник

– Вот что может получиться из ненависти к Никишиной, – раздумчиво сказала Лиза, выходя из ванной. Полотенцем она всегда оборачивалась по сомнительной талии, – невеликая грудь женщины не стремилась вниз длинной каплей кисельной пенки, можно было не прятать.

– И что? – спросил Григорий, куривший на разложенном диване, укрытый напополам вдоль большого тела простыней. Из лоджиевой двери поддувало тенью теплого майского дня.

– Следующий раз первая мыться пойду. Обсохнуть не могу – одеваться…

– Следующий? Я же сказал – до трех, а то опоздаю. Так что?

– Ну что, что – вот это вот, ты вот, – ответила наконец Лиза, умащиваясь на диванный краешек. – Я ее всегда терпеть не могла. Все ей: и папа такой, и морда, и жопа круглая, и мужики косяком… И так вы с ней по-наглому…

– Ну ладно, понятно все, хорош.

– Сам спросил. А чего, обидно, конечно, было, – ничем я ее не хуже, почему – не я?

– Это, стало быть, самоутверждалась ты? Кайфа, значит, никакого, а ради факта, самооценку не уронить? Интересно как.

Григорий перевернулся на бок, лицом к Лизе, облокотился о пеструю шелковую подушку, упер скулу в ладонь, – поднявшаяся складкой бритая щека превратила правый глаз в узкую глубокую щель, откуда пулеметным стволом посвечивал ехидный веселенький глаз. Живой сарказм! Еще и голый…

– Ну что ты, Гри… Ты же знаешь… Я… – Лизавета притиснулась, стала целовать Григорьевы плечо и шею, закинула руку, подышала часто ему в подмышку. – Мне тогда плохо было, и потом, да и сейчас, ну, ты же знаешь мои дела, я, понимаешь… Я просто не могу себе позволить тебя лишиться… Как мне…