Елена Крюкова - Царские врата

Она вздохнула и сказала вслух:

– Где же живешь Ты, Господи?

И никто на пустынной улице ее не услышал.

Пришла домой. Стащила с мертвых ног мертвую обувь. Долго мыла мертвые руки. Села на мертвый диван, он пропел ей пружинную мертвую песню. Ивана дома не было. Подняла голову: показалось, кто-то глядит на нее.

– А кто живой?

Усмехнулась мертвыми губами.

Он встал во весь рост передо мной.

В медовом, мятном мареве, нагарном, ладанном сумраке храма.

Он сам пришел – я не звала.

Стоял передо мной, не с иконы сошел, а живой пришел.

В той холстине, в которой ходил, когда жил, в сандалиях на босу ногу.

Слегка поблескивала смуглая щека, загорелый на южном солнце, чуть горбатый нос.

«У Него нос как у Рената. Точно!»

Стоял и улыбался. На меня смотрел.

Я оглянулась.

Видит ли в церкви Его кто-нибудь, кроме меня? Может быть, и видит.

Сердце сорвалось с ниток, на которых держалось, сигануло, ухнуло вниз, в ноги, в пятки.

«Я вижу Тебя!» – хотела я крикнуть. И не могла.

– Значит, Ты не умер и все правда, – беззвучно сказала я.

Он услышал. Улыбнулся яснее, шире.

Ясные, насквозь просвеченные солнцем, свечами, огнем, любовью глаза были у Него.

– Я молюсь Тебе по-настоящему, – шепнула я радостно.

Он наклонил голову.

Я вдохнула пахнущий елеем, нагаром и ладаном теплый, сладкий воздух.

Он шагнул ближе.

Я видела, как под грубой холстиной степного, пустынного плаща бьется сердце Его. Приблизила голову. Склонила лицо. Почуяла запах, такой тонкий, нежнейший, пьяный, радостный. Как от цветка в заречных лугах.

Ветер трепал холщовый плащ. Откуда в храме ветер? А, все равно.

Он здесь. И я перед Ним.

Я ниже наклонила голову, лицо мое приблизилось к Его груди, и губы мои коснулись Его сердца – там, где билась, зимним заиндевелым крылом голубя, зернистая, льняная, серая ткань.

И я почувствовала ожог на волосах, на затылке.

…глаза снова стали видеть.

…оглянулась.

А хор в церкви взлетел звуками к куполу, воспел, взыграл весь, неистово, мощно и светло, опьяняюще, и я стояла, как пьяная, пьяная от любви, безумная, и слушала это, ликующее:

– Хвалите имя Господне, хвалите, раби Господа, аллилуия!

Голос отца Максима прорезал солнечный хор:

– Слава Тебе, показавшему нам свет!

И, подняв глаза, встретившись глазами своими грешными с Его радостными живыми глазами, летящими навстречу мне с ночной и золотой иконы, я смело сказала Ему:

– Я люблю Тебя, Господи. Я – люблю – Тебя.

Однажды шла по улице. Тяжелые сумки в руках несла. Капусту, картошку, лук, баклажаны. Овощи она умела готовить. Жаль, сушь, неурожай грибов, в лес с корзинкой не съездить, грибочков Ванечке не пожарить.

Просто жили. Заготавливали крупы, Алена покупала тушенку; варила с тушенкой каши из всяких круп – гречневой, рисовой, ячменной – солдатский суп кондер. Когда кондер варила – Чечню вспоминала; странно улыбалась, над кастрюлей стоя.

«Да, тот котел. Те миски, с хлебовом. Горячий пар над котлом. Речь чеченская, турецкая, английская, русская. Каша из языков, наречий. Кондер наемный. И над едой – тряслись. Потому что не знали, когда поедим в следующий раз».

Осенние листья под ноги, как щенята, совались.

«И я опаду. С ветки сорвусь. Куда полечу? Что об этом думать».

Дня не проходило, чтобы она не думала о смерти.

«Неужели меня не будет? Никогда? А где же буду? Что-то ты, мать, там, на войне, об этом меньше помышляла, чем сейчас».

Смерть являлась ей на перекрестке, где подвыпивший лихач сбивал девочку-подростка, беспечно едущую на велосипеде; на рынке, где бритые юные парни избивали цепями и дубинками восточных торговцев, и те в ужасе разбегались, побросав овощи-фрукты, и чугунная цепь все-таки настигала маленькую горбоносую торговочку – может быть, чеченку, может, грузинку, а может, осетинку, а может, седую узбечку, что курагой торговала, и убили ее лишь из-за того, что она другой масти была и в другого Бога верила; в переполненном автобусе, где пацан, голодный волчонок, сунул кондукторше, визжащей: «Ты!.. Почему билет не берешь, а ну из салона выметайся!..» – нож под ребро; в распахнутой настежь соседской двери, откуда перед нею выносили обитый голубым атласом гроб, а в гробу лежал девяностолетний ветеран, дядя Саша Антипов, с лицом строгим и светлым; и везде являлась ей она, и Алена понимала: жизнь состоит из смерти, куда ни кинь, как ни крути.

Она тяжело, грузно присела на лавку. Поставила сумки наземь.

– В жизни есть только смерть, – сказала она себе вслух. – Надо смириться. Надо…

Что надо, не успела подумать. К ее ногам, коленям из сгущенья палых листьев и осеннего золотого воздуха подбежала девочка. Со светлыми, золотыми как листья косичками. «Какая золотая. А я перед ней такая черная. Жизнью прокопченная».

– Девочка, ты чья? – как можно веселее спросила Алена.

– Ничья! Ничья! – Она бешено, быстро прыгала на одной ножке. – Неправда! Неправда! Папина!

– Вот как, – улыбнулась Алена. – А почему не мамина? А папина только?

– А мама у меня умерла, я с папой живу! – вскричала девочка радостно, будто выкрикнула стих на празднике, и, в последний раз подпрыгнув перед Аленой, послала ей смешной воздушный поцелуй и убежала.

«Умерла. И здесь смерть. Где же жизнь?»

«А она везде. Она и есть смерть».

«Что же тогда смерть?»

Алена на миг замерла.

Поразилась своему – себе – ответу.

«Смерть – это жизнь».

«Какая?»

«Узнаем».

Алена зло подхватила сумки с земли. Встала. Пошла.

Что мы узнаем! Да ничего. Все уходят. Никто не вернулся.

Она шла, сумки оттягивали вниз руки. Покачнулась. Чуть не упала.

Дядька с двумя бутылками сухого вина в карманах грязного пиджака оглянулся на Алену и беззубо, беззлобно бросил ей вслед:

– Эх, бабенка, с гулянки, как и я, што ли?.. Накачалась, вижу… Эх, веселье наше! И пить будем, и гулять будем… а как смерть придет, помирать будем!

С пьяным, длинным вздохом дальше побрел.

«Вот бы кто меня сфотографировал сейчас. Из моих девчонок и мальчишек, с которыми я в училище училась. Сумасшедшую старую тетку. С овощами. Отличный кадр. Я б сама за таким – к экзамену – по улицам погонялась».

Остановилась, опустила поклажу на землю. Вытерла потное лицо. Под ладонями, в темноте, скрыла от прохожих, от суеты и сутолоки жизни то ли улыбку, то ли рыдание.

Вечером в дверь Алениной квартиры застучали.

– Аленушка… умерла наша Агарюшка, а-а-а-а…