Валерия Лисичко - Одинокий отец с грудным ребенком на руках снимет жилье. Чистоту и порядок гарантирую

– А ты-то кто?

– Что-то вроде кондитерского короля. Понимаете ли, – повар приблизился к Сгущёнкину и застенчиво отвёл глаза, – мне грустно здесь одному. Я привык быть в окружении продуктов. Вот и стал я звать пироги да кексы, конфеты. Они и набежали. Кексы я в дырявой кастрюле поселил. Они ночами скачут, шумят, крыс пугают. Всё не один.

– И то правда, – Сгущёнкин улыбнулся кексам, которые с любопытством выглядывали из-под крышки. Шалтай понял, что опасность миновала, устало вздохнул и отвалился спать.

Раннее утро застало Сгущёнкина и повара-Синяка за интеллектуальной беседой. Они обсуждали значимость фигуры коня в шахматах.

Толечка сладко спал, а Лиза вовсю играла с озорными кексами, как с мышками. Она накрывала их лапками. Они с хлопком лопались, и клубились над лапками кошки, деловито хихикая.

– Останьтесь еще на одну ночь, – сказал Синяк устало. – Всё равно сегодня не доберётесь. Целый день убьёте, и всё без толку. А так, что у нас, что у вас хоть ещё на одну ночь жизнь наладится. Сгущёнкин удивленно улыбнулся:

– Что ты, друг, пять-шесть часов и мы на месте.

Синяк грустно вздохнул.

– Тише, ребята, рассвет, – мягко заметил он разыгравшимся кексам. Они понуро заохали, захрюкали, и стали медленно растворяться.

Первые лучи прошли сквозь Повара.

Из угла высунулся объедок пирога и, всхлипнув на прощание, помахал Сгущёнкину хрустящей корочкой.

Повар растворился в дневном свете.

Угли тлели в костровище, Шалтай похрапывал на раскладушке, а Лизонька удивлённо трогала лапкой дырявую кастрюлю. Ей не верилось, что кексы просто взяли и испарились.

– Вот глупость, – добродушно улыбнулся Сгущёнкин. – Ишь ты, целый день! Я тебе точно говорю, пять-шесть часов – и дома.

Колпак ночи накрыл землю, и звёзды понатыкались в небо. А Шалтай-Болтаевская шестёрка мотылялась по кочкам грунтовой дороги.

Шалтай одной рукой держал руль, другой развернутую на весь салон карту. Его глаза метались от дорожной карты к укрытой тьмой дороге и обратно. Сгущёнкин позеленел и молчал. Всё звуковое пространство салона заполнял плач Анатолия Вольдемаровича.

– Сейчас причалим, – уже четвёртый час твердил закатавшийся водитель.

Четыре часа как стемнело. Четыре часа, как свернули на грунтовую дорогу, путались в пересечениях грунтовок. Четыре часа, как безуспешно искали станицу Ново-Мышастовскую.

Шестёрка накренилась, испустила пронзительный писк и встала.

– М-р-р-р, – встрепенулась Лизавета.

– Ик, – подскочил Сгущёнкин.

– Причалили, – объявил Шалтай без особого воодушевления.

– И что дальше? – слабым голосом спросил Сгущёнкин и сам себе обречённо ответил. – А дальше только звёзды.

Водитель ещё десять минут пытался завести свою колымагу.

– Двигатель закипел. Раньше утра не тронемся, – вздохнул Шалтай. – Ставим палатку, – скомандовал он.

– На обочине? – удивился Сгущёнкин.

– Ну не кидать же Дусю одну! – и Шалтай любовно погладил руль.

На крышу машины водрузили мощный напольный фонарь и принялись за работу.

Старая походная советская палатка напоминала вымотанному Сгущёнкину кубик Рубика: собираться она отказывалась категорически.

– Беда, беда, – приговаривал Шалтай.

Он то и дело бросал весь груз тяжёлой советской палатки на нежные плечи Сгущёнкина, отбегал, смотрел издали, суетливо нарезал вокруг палатки круги, размахивая ручищами и сопровождая это действо многозначительными восклицаниями типа:

– Нет-нет! О-го-гось! Ага-ага! Бу! О! Ах! Т-т-т-т… П-ф-ф…

Сгущёнкин чувствовал себя обманутым варварами, хитростью заманенным подсобить в переносе тяжёлого чана с зельем, и оказавшегося под ним в самой середине. А варвары вдруг разбежались, и он, бедненький, придавлен непосильным грузом. Последним, на чём Вольдемар Сгущёнкин держался, было непомерное тщеславие: чтобы Он, сам Вольдемар Сгущёнкин, признал, что Ему тяжело держать какуюто (ХА!) палатку?! Не-е-ет…

И он пыхтел и гнулся, как осиновая ветвь, мня себя Атлантом. Наконец, палатка встала. Сгущёнкин засунул в неё задремавшего Толика и чемодан – тумбу было решено оставить в Дусе.

Лиза же приглашения дожидаться не стала и свернулась калачиком в углу.

Вольдемар и Шалтай укрылись одеялком и задремали. Ровно через час начал хныкать Толик.

Ночь обещавшая быть для Сгущенкина бессонной, таковой для него и стала: Толик капризничал, а успокоился лишь под утро, когда Лиза соизволила прилечь рядом с ним и, обняв лапой, вылизать ему ушки и носик. Малыш поначалу морщился, потом сладко зевнул и уснул. Сгущёнкин с облегчением вздохнул, потёр опухшие глаза, подвалился Шалтаю под бочок и прибалдел. Однако балдеть ему пришлось недолго – с первыми лучами рассвета, как по будильнику, вскочил Шалтай.

– Дорога не ждёт! – звонко заявил он.

На этой торжественной ноте Сгущёнкин провалился в сон.

… – Ты прямо-таки вурдалак, ночью бодрствуешь, засыпаешь на рассвете, – втолковывал Сгущёнкину Шалтай.

Шёл второй час дня. Шестёрка катилась во вполне определённом направлении. Сгущёнкин спал. Шалтай разобрался с курсом и «намагнитил компас» на верный маршрут.

Ново-Мышастовская оказалась приятной деревушкой, отдалённо напоминающей лабиринт. Были в ней широкие улицы, были тонкие, как мышиные норки улочки-лазейки. Шалтай исколесил их все и с очередного разворота на полных парах затормозил у синих ворот, бибикнул. Через пару минут на пороге появилась молодая женщина в футболке и шортах.

– Прибыли? – заулыбалась она, родственница Шалтая, а заодно – скрипачка и мать семерых детей. Она по первой неуверенной просьбе Шалтая согласилась приютить путников. Звали её Ирина.

Дом её наполняла музыка: каждый из детей играл на определённом музыкальном инструменте. Играли по очереди, разучивали задание для ненавистной музыкальной школы. Двери дома Ирины открылись Вольдемару, а ему показалось, что перед ним распахнулись врата в рай: в коридоре порхали златокрылые ангелочки, а из комнаты доносились звуки флейты и детский смех.

Толик, которому порядком надоел неподвижный образ жизни, с самого утра извивался, как змеёныш, и теперь не прекращал попыток выбраться из папиных рук.

– Сколько Вашему? – поинтересовалась Ирина.

– Скоро год, – севшим от волнения голосом прохрипел Сгущёнкин.

– А моей дочурке – полтора. Может их познакомим? – предложила Ирина.

Сгущёнкину показалось, что они с Ириной давно знакомы. Она провела гостя мимо детской. Там девочка лет семи играла на скрипочке. Рядом возились со своими музыкальными инструментами ещё трое. В спальне у двухместной кровати стояла кроватка с малышкой, такой же златокудрой, как и остальные дети.