Ольга Покровская - Булочник и Весна

Мы простились до завтра. Илья побежал греться к костру, а я пошёл к машине. Наверно, из-за стресса последних дней что-то свихнулось в моих мозгах. Мне было весело. Я испытывал радость от того, что Илья решил остаться. Какая-то огромная сила виделась мне в его смирении. Объяснить точнее я не могу, но часть этой энергии определённо передалась мне. Я чувствовал, что рад жизни, рад необходимости сопротивляться обстоятельствам, а также необходимости принимать их, если сопротивление бесполезно. Рад, что мне предстоит разбираться с булочной, и с мамой Ильи, и ещё, скорее всего, с Петей. Не стесняйтесь, наваливайте! Дайте уже наконец нагрузку! После двухлетней гнилой тоски пусть косточки разомнутся, разгонится кровь!

Я уже подъезжал к холму и мог различить серпантин водных горок внутри подсвеченного аквапарка, когда на телефоне запел звонок. Это была мама.

– Костя, ты можешь сейчас приехать? – сухо спросила она. За её потрескавшимся голосом я почувствовал катастрофу.

– Что-то с Лизкой?

– Что-то! Не что-то, а полный беспредел! Она совсем с ума сошла! – возвысив голос, сказала мама. – Она отморозила уже все руки, все варежки в ледяных комках – и заявляет, что будет вести переговоры только с тобой! Ты понимаешь, до чего вы допекли девочку? Она со своими родителями собралась вести переговоры! А всё потому, что ты уклонился от нормального отцовства. Если бы ты общался с ней регулярно, хотя бы звонил пожелать спокойной ночи и не устраивал бы бесконечный стресс, не было бы этой чёртовой крепости! И что это ещё за выходка с булочной?

– Откуда ты знаешь?

– Откуда! Кирилл забыл выписать Елене Львовне какие-то капли! Она же у него лечится! Позвонил и нарвался на твоего дорогого Петю! Он ему заявил, что твою булочную закрыли, потому что всех съел дракон! И знаешь ли, после того как ты разнёс дом, я вполне ему верю. И хочу тебе сказать, как бы я тебя ни любила, ты страшный человек, беспощадный в своей тяге к разрушению! – тут мама на миг перевела дух и, собравшись с силами, продолжала: – Так вот, когда Майя с Кириллом всё это обсуждали, Лизка услышала про булочную и понеслась во двор, шарф даже не надела! И там окопалась! Уже два часа сидит в снегу! Майя мне звонит. Я приехала – но что толку? Мы не можем её под мышкой утащить – она же гордая! Она заболеть может от унижения!

– Чего она хочет? – спросил я, как если бы Лизка была террористом.

– Чего хочет! А чего ты хотел? Чтобы вынь да положь всё по-твоему! Надела твою каменную мину и с совершенно твоим упрямством, грубостью даже, заявляет, что она хочет жить дома, как раньше. Или, в крайнем случае, у нас с дедом. А если нас, то есть их… вас это не устраивает – она будет жить в крепости. И всё это так жёстко, презрительно! Где моя нежная девочка? Я бы вас убила всех! Расстреляла из автомата!

Тут мамины силы кончились, и она горестно разрыдалась в трубку. Я сказал, что уже еду. Что ещё я мог ей сказать?

Дорогой я подумал, что, пожалуй, погорячился, прося, чтобы на меня навалили побольше. Если проблемы взрослых я ещё был готов решать, то несчастье Лизки повергло меня в болезненную беспомощность.

По навигатору я добрался до незнакомой девятиэтажки, где жили теперь Майя и Лиза, припарковался на тротуаре и вышел в химическую слякоть двора. У подъезда меня дожидались трое – мама, Майя и Кирилл, отступивший при моём появлении на десяток шагов – под какое-то дерево.

За время, пока я ехал, ситуация не изменилась. Все слова были сказаны. Мама, нахохлившаяся, в шубке с поднятым воротником, кивнула на детскую площадку. По дальнему её краю, между двумя рябинами, Лизка выстроила свой редут.

– Силой утащить действительно невозможно. Она не простит! – сказала Майя и посмотрела на меня с тревогой. Её лицо раскраснелось и припухло от влажного ветра, может быть, и от слёз. Из-под белой шапочки кое-как лезли соломенные волосы. Мне вдруг стало жалко её. Раньше я её мучил, теперь по моим стопам пошла Лизка. Не даём пожить человеку в счастье!

– Ну давай, иди, поговори с ней! Она тебя ведь требовала! – сказала Майя.

– Конечно. Чего стоять – ребёнок замёрзнет! – поддержала её мама.

Я рассмеялся – у меня было чувство, что меня посылают обезвредить мину. Смех прибавил мне храбрости.

Совершенно не представляя, как и в чём мне предстоит убеждать Лизку, я отправился на детскую площадку и остановился перед грудой грязного снега.

Какая же это крепость? Не крепость – а одни слёзы! Кривая стена, составленная из мелких комков, натыканных один на другой, укрывала Лизу, только если она садилась. Как какой-нибудь Гулливер, я склонился над стеной и заглянул внутрь – Лизка сидела на корточках, опустив голову и ковыряя варежкой затоптанный снежный пол. Её розовая шапка была вся в ледяных комках.

Зайдя через «ворота», я присел рядом. Голова моя торчала над стеной. Найдись у нас враги, им было бы удобно ядром снести её. Я понятия не имел, что сказать Лизе, и сказал, что её крепость не годится – в такой не перезимуешь. Надо строить из больших валунов и сгонять их плотнее, чтобы ветер не сквозил. Лиза взглянула удивлённо, а я нашарил в карманах перчатки и начал строить.

За работой Лиза отогрелась и учинила мне допрос.

– Папочка, что с твоим хлебом? Петя сказал, что ты закрылся?

– Петя трепач, – ответил я, ещё не зная, как выкрутиться.

– Папа, а где Илюша? Совсем уехал? А Мурёнку-то забрал?

Я сказал, что Мурёнка угнездилась у Коли в поленнице.

– А с Васькой не подружилась она?

– Вряд ли, – ответил я. – Не думаю. Васька кошка такая…

– А как там Миша?

Лиза иногда спрашивала о Мише. Она не могла забыть ни Ирининых печёных яблок на Рождество, ни воздушного змея, которого они с Мишей и Ильёй гоняли в августе. Я подумал мгновение и сказал, как есть: что Мишин папа уехал работать в Москву, и они с Ириной одни.

Лиза отпустила свой ком, качнула головой в облепленной снежными жемчугами шапке и сказала сокрушённо:

– Что же это такое, нигде нет единства!

Конечно, она от кого-то слышала эти слова. Вряд ли сама додумалась. Но нашла в них причину своей беды – сама.

Тогда я набрался мужества и сказал, что наша с ней цель – не сбивать шантажом в одну кучу бессмысленные осколки, как пытался я и пытается теперь она, а подумать трезво: как из тех обстоятельств, которые у нас есть, вырастить новый цветок, пусть хоть зверобой или пастушью сумку, главное – что-то живое. Пусть листиками его будем и я, и Кирилл, и мама, и бабушка, и все, кто участвует в нашей истории, неважно, на каких ролях. Надо принять ту роль, которая выпала. Главное – не загубить этот цветок своей обидой. Тогда он будет жив и между нами будет единство.

Никогда ещё я не мёл своему ребёнку такой пурги, но, видно, Лиза что-то нашла в моём трёпе. Привалившись к снежной стене, она задумалась. Потом сама взяла термос, сняла стаканчик и выпила тёплого чаю. Вторая порция досталась мне. Аккуратно завинтив крышку и поставив термос на снег, Лиза сказала, что, как только мы укрепим стену, она пойдёт домой.