Ольга Покровская - Булочник и Весна

Я не мог помыслить и в страшном сне, что являюсь хранителем нежной души Пажкова. От селёдочных его глаз, в которые я вынужден был смотреть, меня начинало мутить.

– Костя батькович, человек не ангел – он должен работать в своём формате. Я как говорю? Не ходите покупать виолончель в мясную лавку! Родился на земле – так паши! Дел по горло! Земли неосвоенной – океаны-моря! А вы мне чушь порете – на службе, не на службе. Когда меня просили бригаду тебе дать или Илюше в часовне стеночку разгладить – я вредничал разве? А вы-то с чего взяли, что мне дерзить можно? Что можно мне гнать всё это – какие вы честные и благородные, а я при вас бандюк неотёсанный? За гордынюшку, ребята, надо отвечать!

Я слушал, зачарованно наблюдая, как живые артистические его черты переплавляются в гримасу презрения.

Договорив, Пажков встал из-за столика и, с горделивой развязностью обойдя торговый зал, толкнул дверь в хозчасть. Подуло горячим бородинским.

– А по поводу того, что я дорогое время на тебя трачу, – сказал он, возвращаясь к столу, – так это ты не переживай. Мне на заведение твоё надо было глянуть, чего я с ним делать буду, когда ты мне его за рубль продашь.

– Михал Глебыч, это ты моральную компенсацию такую придумал? Что я за Ильёй не поехал? – сказал я, слегка удивившись.

– Вроде того! – подмигнул Пажков, и к его застывшим чертам вернулась живость.

На этом наша встреча была исчерпана. Подхватив шубку, Пажков проследовал к дверям и, дёрнув щеколду, вышел.

Я взял сигареты и, не набрасывая куртки, отправился следом – на ледяное, но уже весеннее солнце. Возле чёрного автомобиля Михал Глебыч дружески сжал мне плечо: «Ну, сынок, не скучай! Увидимся!» Его белёсый, рыже-голубой взгляд снова был добр.

Пажков усвистел, а я долго ещё курил во дворе, ковыряя носком ботинка ветку, вмёрзшую в снег. Прочная, утоптанная городская зима с бензином и первым солнцем заняла наш дворик. Синицы пели. Ящики, где любили курить мы с Мотей, стояли неубранные, покрытые снегом в тонкой вышивке птичьх лап. Я достал телефон и вызвал Петю.

– А, здорово! – обрадовался он и, не давая мне сказать слово, забалаболил: – А у меня как раз новости хорошие! По поводу моей земли. Михал Глебыч позвонил, куда надо, чтобы меня не дпнамилп. Завтра с утречка еду к мужику этому – закорючку будем ставить! Так что, может, завтра и обмоем уже – закорючку-то! Давай, готовься!

Поймав паузу, я вклинился было со своей новостью, но он перебил:

– Погоди! Ещё вот что! Мы ведь с Ириной виделись! У неё Миша, прикинь, на неделю улетает с режиссёрскими родителями! Я думал, мы с ней тоже – возьмём да махнём куда-нибудь в безвизовую, хоть на Кубу, а у неё, оказывается, загранпаспорта нет! Ты можешь вообразить? Он как крестьянку крепостную её держал просто! – на миг он умолк, видимо, перебарывая возмущение. – У тебя-то как дела, ничего? Лизка, родители? Нормально всё?

– Да вроде, – проговорил я в некотором ошеломлении от его бесконечной реплики.

– Ну ладно, я тогда пока побежал, брат. На переговоры опаздываю. Если хочешь, из машины перезвоню.

Я сказал, что нет надобности. Мне подумалось вдруг: раз так – то и не нужно. Пусть пока веселится.

Мы попрощались, и сразу меня замутило. Я сунул в зубы сигарету – не помогло. Тошнило где-то на сердце. Тошнило и тошнило. С мерзостным этим чувством я направился к дверям булочной и, сдёрнув табличку «технический перерыв», вошёл.

– Что? – бросилась мне навстречу Маргоша.

Я подошёл к столу и ковырнул винегрет. К еде и выпивке Пажков не прикоснулся. Это был его реквизит. Он оставил его мне на память.

На следующий день работа нашей пекарни была остановлена представителями полномочной организации.

Примчавшись утром на Маргошин звонок, я застал в коридоре слякоть из-под вражеских сапог и выстуженный воздух. В зале, куда я вышел вскоре, всё было то же – столики, шторы, полки, корзины, витрина с пирогами, прилавок с чашками и кофемашиной. Только не пахло хлебом. Запах выветрился мгновенно. Ну что ж! Было время, ветра революции сдули булочную с берёзовыми дровами и дровами ольховыми. Мои предки не горевали о ней – им хватило другого горя. Но вот сто лет спустя их потомок навёз к себе в пекарню точно таких же дров, и из старого корня проросло новое. Разве это не обнадёживает?

Напуганные и вместе с тем довольные возможностью освободиться пораньше, наши сотрудники разошлись. Маргоша села за столик у окна, закурила и заревела. Её пальцы с красными ногтями подрагивали. Запах хлеба развеялся, через форточки в зал проникла смешанная с бензином сырость улицы.

– Давай, Маргош, по домам! Завтра. Сегодня уже всё без толку, – сказал я и пошёл в кабинет за курткой.

Я не испытывал к Пажкову никакой ненависти. Его поступок казался мне детским, смешным. Обидеться и закрыть булочную! Это что-то вроде наивных претензий Пети к Сержу. Не месть, а дразнилка. Она означает, что душа Михал Глебыча жива и чувствительна к боли обиды, раз он тратит время на подобную чушь!

О том, чего «дразнилка» будет стоить нам с Маргошей, я решил пока не раздумывать. Если отпустить мысль – она приведёт к Лёне, приведёт и к Пете, финансовые дела которого, судя по розе ветров, висят теперь на волоске. Я пытался дозвониться ему и узнать, что с «закорючкой», но он не брал трубку. Тогда я отправил ему эсэмэску: мол, звякни, как там у тебя. Но пока он не перезванивал.

Выехав из леса к Отраднову, я заметил на просёлочной дороге суету и, встав на обочине, вышел. Плотный снег был распорот до рыжины колёсами тяжелой техники. Пахло дизелем. Закурив, я подошёл к рабочему.

– Дорогу рубите?

Он кивнул, махнув варежкой в направлении невидимого за поворотом холма Старой Весны.

Я улыбнулся. Михал Глебыч забабахал в нашу честь целый салют – тут вам и булочная, и дорога, и Петина поездка за подписью! Всё подогнал одно к одному, чтоб уж наверняка!

Пешком я прошёл до поворота, за которым открылся холм, и взглянул на Старую Весну. Нищей собакой она забилась в угол неба.

Рубили метрах в пятидесяти от моего участка, там сеткой была выставлена будущая дорога к комплексу. В рёве пил и тёплых выхлопах бензина, как во сне, я поднялся на холм, и сразу под чёрной липой, на лавке, мой взгляд спасительно выцепил Колю. Он сидел в распахнутой куртке, покуривая, и лицо его было светлое, светло блестел лоб. Коля словно бы не существовал в мире – то есть существовал, но не здесь, а где-нибудь параллельно.

Я подошёл и, сев рядом, закурил тоже. Голое дерево, дым и холодная позднеянварская облачность как-то так составили пейзаж, что я забылся. Даже визг техники показался природной нотой – неизбывной болью материи.

– Не плачь, аккуратно рубят, – обронил Коля, прячась в цветении дыма. – Лишнего не берут.

Читать дальше