Ольга Покровская - Булочник и Весна

На этих словах Михал Глебыч подмигнул и, кажется, собрался на прощанье потрепать меня по щеке. Я перехватил его руку.

В тот же день я позвонил Илье – поздравить с Рождеством и узнать на всякий случай, не может ли его каким-нибудь образом обрадовать перспектива вернуться в храм. Не для Пажкова, конечно, а для себя, или, если так ему привычней, «для Бога».

Номер Ильи был заблокирован, но я оказался запаслив и, порывшись в мобильнике, нашёл телефон его сестры Оли, добытый мной ещё в прошлое Крещение.

На мои приветствия Илья ответил невнятно. Его голос в трубке был тих и заснежен. Он словно думал параллельно о чём-то ещё. Я попробовал его расспросить о планах, что с работой? Рисует ли он? Всё без толку.

– Чёрт тебя подери, Илья! – взорвался я. – Проснись! Говори толком! Что там у вас стряслось?

Мой вопль подействовал. Кое-как собравшись с мыслями, он доложил обстановку. Оказывается, им с Олей предстояло срочно везти маму в Москву на консультацию. Кардиологи в местной больнице сказали, что ждать нельзя, надо делать операцию. Только лучше бы в хорошем месте, поскольку случай сложный. Нужны квоты, нужно как-то во всём этом разобраться…

Я выслушал его и сказал первое, что пришло в голову. Пусть предупредит заранее, когда мне за ними заехать. Не на перекладных же они попрутся!

Сожалея о волнениях Ильи, я всё же был рад, что сейчас ему не до пажковских прихотей. Пусть уж лучше сидит себе в Горенках – будет целее. Тем временем моя собственная жизнь в деревне приобрела очертания прощания. Возвращаясь с работы, я всякий раз задерживал перед поворотом вдох – что увижу, подъехав к холму? Но всё по-прежнему открывались мне робкий изгиб опушки, мирный снег и сноп закатного света над еловым «монастырьком» – три ёлки-луковки и одна, повыше и похудей – «колокольня». И встречался по-прежнему Коля, которому, конечно, было трудней, чем мне. Отрешённый и вечный, шатался он по деревне. Какая-то тонкая пластинка зримо дрожала в нём. Трепет передавался волосам, рукам, голосу. Старовесенняя даль, прощаясь, играла на нём, как на гуслях.

Дни шли и, несмотря на общую безрадостность, разговор с Пажковым начал казаться мне шуткой, случайностью. Да и Петя, ожидающий разрешения своего вопроса, был настроен бодро.

– Не волнуйся, ему не до нас! У него дел по горло! – заверил он меня. – И Илью не дёргай. Ему тут делать нечего, только вляпается.

Я поверил его словам и некоторое время жил спокойно, пока однажды позднеянварским утром не увидел в окно кабинета сверкающую на солнце чёрную тачку. Исторические ассоциации сработали мгновенно. У меня не было ни крохи сомнений, что «пришли» за нашей булочной. Интересно, куда они её – на расстрел?

Пока я гадал, навалившись на подоконник, все четыре дверцы полопались, как почки, и из правой передней расцвёл Михал Глебыч. Он был в желтоватых штанах и буйно отороченной мехом куртке, вид имел артистический и улыбался внятно – так, чтобы улыбку никак нельзя было принять за гримасу ослеплённого солнцем лица.

Сопровождающие остались курить на улице, а Пажков двинулся внутрь.

Мы сошлись в торговом зале. Он приветствовал меня, саданув ладошками по обоим плечам, – как если бы мы были приятели, не видевшиеся со школьных лет.

Любопытный его взгляд обежал пространство – корзины с хлебом, покупателей у Анютиной кассы, стойку с посудой и кофемашиной – весь наш душистый мир, в котором кофейная волна, накатив, всегда уступала хлебной.

– Ну, чайку? – осмотревшись, спросил Михал Глебыч.

Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.

– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.

Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.

Театрализованный зачин не предвещал ничего хорошего. «Но в конце концов, не убьёт же он меня!» – подумал я, и как-то вдруг мне стало легко, весело.

Анюта с уборщицей, немо созерцавшие сцену, наконец догадались позвать Маргошу. Она вышла в зал и, оглядев застолье, с невозмутимым видом нацепила на дверь табличку. С этой минуты булочная была закрыта на «технический перерыв».

Пажков, наполнив рюмки, ждал, когда я сосредоточусь достаточно, чтобы воспринять тост.

– Михал Глебыч, каждый час вашей работы стоит ошалелых денег, – сказал я, упреждая его. – Вы рациональный человек. Не боитесь, что слабость к искусству будет вам дорого стоить?

Пажков улыбнулся хитро и, подавшись вперёд, спросил:

– А мука-то нынче почём?

Я слегка опешил, а он выхватил из-за пазухи книжечку и в следующую минуту с поразительной точностью прикинул оборот нашего маленького предприятия. Думаю, эти цифры были сравнимы с его повседневными тратами.

– Что пожарники, не терзают? Печь-то на дровах! Договорился? Как же ты здесь перебиваешься? Городишко-то дохлый! – балаболил он, украшая смету кудрявой рамочкой, и вдруг посмотрел в упор. – И за Илюшей не съездил, обидел меня! Плохо это, сынок! Что скажешь?

Он жёстко держал взгляд, дожидаясь ответа. Его курносое рябое лицо можно было бы счесть живым и задорным, если бы не глаза. Глаза были ужасны, особенно мёртвая радужка – проржавленная и затёртая до голубизны. Я превозмог отвращение и как можно спокойнее ответил, что на службе у него не состою, а потому имею право решать самостоятельно, куда мне ехать, а куда нет.

– На службе, говоришь, не состоишь? – весело переспросил Пажков. – А послужить – это что, зазорно? Я вот служил, да ещё как! Лёня ваш глумился надо мной, что я Смольникову завидовал. А я завидовал, да. У него старт был с форой, а я весь, от ушей до носков, – селф-мэйд! – и он звонко поддел резинку своего терракотового носка. – Никто передо мной не пёр блюда с алмазами! После гнусного судилища пошёл я по Москве и стал соображать, как устроен мир. А устроен он, братец ты мой, оказался проще пареной репы! И вот когда я это понял, я взял все телефончики, какие у меня за детство накопились, и стал звонить и со всеми стал забивать стрелки. И оказалось, что у одного пацана, мы на карате с ним ходили, папаша в мэрии. Решает вопросы градостроительства. Я этому папаше вгрызся в горло, и он меня взял курьером. А потом я в дом прорвался к сынку ещё одной там шишечки, приперся с виолончелью и такой им, прости господи, шансон забацал – все рыдали! Хозяин дома меня призвал, откуда, говорит, ты такой взялся, душевный? А я ему всю правду – чего хочу, к чему стремлюсь. И так по уму всё изложил, что он проникся и взял меня в свою, так сказать, команду. И служил я, всюду, где надо, служил, как пёс. Ну а что дальше было, знать вам незачем. Дурачки вы. Но я таких вас и люблю, потому что вы – хранители моей нежной души.