Ольга Покровская - Булочник и Весна

На подходе к монастырю мы с Ириной расстались. Она полетела в храм, а я свернул поглазеть на Лёнин митинг. Лёня организовал свою акцию протеста там же, где и в прошлый раз, на площадке у магазина. Правда, ни стечения публики, ни каких бы то ни было протестующих действий пока что не наблюдалось. Всё мероприятие заключалось в том, что Лёня установил на почищенном снегу школьную парту и два школьных стула. На одном из них он сидел.

К столбикам, на которых держалась спинка стула, были прикручены ножки небольшого транспаранта: огненная, в пажковских вихрах, драконья башка, распахнув пасть, заглатывает беленький монастырь вместе с холмами и перелесками.

На парте лежала стопка свежей Лёниной «Совести» и тускло белел гранёный стакан. Вода в нём замёрзла. Время от времени Лёня поднимал стакан и прикладывал донышком к разгорячённому лбу.

Другой стул стоял напротив и пустовал – у Лёни не было собеседника. Я подошёл и, поприветствовав воителя, сел.

Это был не тот Лёня, которого я видел прежде. Всё так же красно было лицо, и водянисты глаза, и схваченные морозом волосы стояли щёткой, но какая-то великая усталость пропитала его черты.

Он смотрел на меня с минуту. И хотя это были совсем иные глаза – голубые и человеческие, – я вспомнил почему-то взгляд Тузика. Как будто Лёня, как и умирающий Иринин пёс, передавал мне частичку Замысла, согласно которому не важно, что твоё дело табак. А важно – за что ты бьёшься, честно ли исполняешь предназначение или норовишь улизнуть, как подсказывает тебе трезвый рассудок.

Наигравшись в гляделки, Лёня взял из пачки газету и, положив передо мной, прихлопнул пятернёй.

Я взял трепещущий на морозном ветру листок и уставился в передовицу.

– Сзади. Там для тебя информация, – сказал Лёня.

Я послушно перевернул газетёнку и, найдя заголовок «Миша и виолончель», начал читать. Сказать по правде, от статейки пахло «жёлтой прессой». Журналистская этика Лёни тонула в ненависти, но не дочитать я не мог.

В статье, продолжающей начатое прошлой весной расследование, говорилось о том, как небезызвестный М. Г. Пажков, сын «простых служащих» и дитя улицы, в раннем возрасте столкнулся с оппонентом – одноклассником и соседом по площадке Петром Смольниковым, одарённым замечательными способностями к учёбе, «крутой» семьёй и ярким музыкальным талантом. Оглушённый медными трубами, непрестанно гудящими в адрес Смольникова, Миша Пажков сцепил зубы и тоже заработал себе неплохой аттестат, а вдобавок окончил с отличием районную «музыкалку» по классу виолончели.

К сожалению, дальнейшая тяжба была проиграна Мишей. Соперник обскакал его, поступив в престижный музыкальный вуз, куда, по безумной прихоти, три года кряду рвался и юный Пажков. Последний его провал на экзаменах ознаменовался жестоким избиением третьекурсника Смольникова, о котором уже рассказывалось в предыдущих номерах «Совести».

После вышеназванных событий Миша Пажков переосмыслил жизнь и круто поменял цели. Миша понял, что победа в любой из сфер человеческой деятельности базируется на финансах и личных связях. Мудрость эта привела его на стезю, по которой он счастливо движется по сей день, сокрушая всё, что напоминает ему об иллюзиях юности.

Дочитав, я некоторое время сидел молча. От Лёниной бредовой статьи у меня свело скулы.

– Откуда вы это взяли?

– Я со Смольниковым встречался, – загудел Лёня, подавшись вперёд и наваливаясь локтями на парту. – Лауреат всяческих детских конкурсов, гордость школы, объект зависти, естественно. Пажкова отлично помнит – ещё бы! Отзывается о нём как о полной дряни. Сетует, что дали условно. Когда я ему рассказал, как Миша продвинулся, – удивился. Сам Смольников в артисты не пошёл, получил второе высшее по звукорежиссуре. Работает по профессии.

Договорив, Лёня откинулся на школьном стульчике. Одутловатое его лицо побледнело – оттекла взбудораженная рассказом кровь.

– Петьке скажи!

– Спасибо, – кивнул я, вставая из-за парты. – Скажу. Да боюсь, уж поздно.

– Лучше поздно… – буркнул Лёня, отворачиваясь. И тут я понял, что у него нет сил ни на какой митинг. Его мечта была об одном – чтобы все проходили мимо. Чтобы спокойно дали ему подышать свежим морозцем.

Я огляделся – горел бриллиантов о снежок. Из окрестных посёлков к монастырю не то чтобы густо, но непрерывной ниточкой шёл народ. На обочине встал автобус. Из него выгрузился отряд казаков со знамёнами. Тут же на внедорожнике, который я перепутал было с Петиным, подрулили два батюшки и смешались с казаками. А полуминутой позже маршрутка выпустила на снег группу суетливых и радостных женщин. Всё это шумно двинулось мимо Лёни, и, притормаживая у новеньких сувенирных лавок, утекло в арку. Осталась пустыня снега с партой посередине. Но за партой уже никого не было. Одни газеты и стакан с замёрзшей водой. Лёня исчез, пока я, как дурак, пялился на прибывающих.

О, как ненавистны мне сделались вдруг толпы ханжей, чья хата вечно с краю. Без зазрения совести они примутся нахваливать отстроенный на гнусные деньги храм, а узнав о Лёне скажут: мол, поделом, нечего мутить воду!

В надежде отгулять смятение духа я дошёл до Отраднова и свернул в противоположенную от Старой Весны сторону, туда, где поблёскивали среди ёлок и фонарных столбов новенькие лыжные трассы. Белый и голубой день принял меня в своё сияние. А когда во второй раз зазвонили колокола, я вернулся к монастырю и зашёл через арку на двор.

Среди ребят, строящих снежную крепость, мне попался Миша, а затем, у церковного крыльца, и Ирина, болтавшая с приезжей дамой. Я хотел спросить, не видела ли она Петю, но постеснялся и сам отправился на поиски – в бурлящий людьми влажно-серый храм.

Народ выходил потихоньку, но «правительственная ложа» была полна. Петя в расстёгнутой дублёночке, у западной стены, где, как я знал от Ильи, предполагалось изобразить Страшный Суд, оживлённо переговаривался с Михал Глебычем. Зоркий Пажков первым заметил моё приближение.

– А! Знакомый человек! Идите к нам! – позвал он, махнув мне наполеоновской ручкой. – Обсуждаем вопрос красоты! Знатоки-то мне чуть храм не загубили! Мне роспись нужна – чтоб Рассея ахнула. А они чего намазали? Им и по эскизам невмоготу! Видал, чего натворили? – и глазками из-под рыжей шевелюры показал на стену, где и правда красовался уже некий лубочный персонаж в кафтане дурного цвета. – Михал Глебыча позорить удумали! Ну да я их! – бранился он зло и весело. – А Илюша-то ваш, умник – эскизы оставил, а сам слинял!

– Так Илья – «маляр», – не сдержался я. – «С самосознанием маляра». На что он вам? – и тут же увидел над пажковской башкой Петины расширенные ужасом глаза.

Читать дальше