Ольга Покровская - Булочник и Весна

Когда я прошёл довольно и уже зарозовела на белом поле потрескавшаяся «сахарница» часовни, мой затылок зачесался. Это был тонкий, не объяснимый наукой сигнал тревоги. Я оглянулся и увидел мчащийся по шоссе пажковский автомобиль.

В секунду он обогнал меня и, нырнув вперёд, встал.

Из правой дверцы на снег обочины скоренько вывалился Пажков и завопил:

– Батюшка! Меня подожди!

Фольклорный надрыв его речи развеселил меня. Я остановился и улыбнулся от души. Коварное пристрастие Пажкова к нашей компании показалось мне вдруг наивным, детским – как будто на школьном дворе мы отказывались принять его в игру, а он всё лип к нам, орудуя то угрозой, то пряниками.

– Куда ж тебя понесло, экий ты растакой! Я же тебе ждать велел! – балаболил Пажков, приближаясь. – Пойдём вон к часовенке!

Зайдя под осыпающийся свод, Михал Глебыч расстегнул на пузе шубку и, уперев руки в бока, встал перед фреской. Яркое, умноженное сиянием снега солнце озаряло волну, по которой скользила лодочка, зажигало нимб ангела-провожатого.

– Ты, родной мой, понял, чего я тебе велел? – проговорил Пажков, разглядывая стенопись. – Илью мне сюда быстро! Думал, обойдутся его эскизами. Так нет, даже цвет намешать не могут, дармоеды! Вот же у них, на картоне образец! Художники – а не чуют, где нежность. Хоть сам за кисть берись! – бранился он. – Завтра съездишь за ним. Я Петьку просил, но он меня не уважил. Номер, говорит, выключен, где живёт, не знаю. Так что тебе ехать, Костя. Ты по-хорошему с ним поговори. По-плохому я и сам могу – да красоты не выйдет. А мне нужна красота. Скажи, чтобы завтра же был и к Диме подошёл. Дима, знаменщик наш, всё ему расскажет. А на той неделе, может, я сам подъеду. Стартуй! – заключил он и венценосным жестом положил ладонь мне на плечо.

Спрашивать, с какой стати я должен исполнять его поручения, мне не хотелось. Пажков отдавал распоряжения с такой естественностью, словно в руках у него находились заложники – дорогие мне люди. Может, в некотором смысле это и было так.

– Михал Глебыч, Илья не поедет, – сказал я. – У него мама болеет. А может, он уже и работает где-то.

Пажков поглядел на меня с любопытством: шучу ли я или правда недопонял чего-то.

– Храм-то хорош! Ты скажи ему, у меня на Пасху гости будут. Или, может, он хочет, чтоб поржали над Михал Глебычем? – спросил он и проникновенно уставился на меня. Взгляд вошёл в солнечное сплетение и забрал дух – я понял, что должен сказать что-то спасительное, извиниться, пообещать. Это мой последний шанс решить дело миром. Но почему-то не смог.

– Он распишет, а ты ему потом глаза выколешь или на цепь посадишь, как ведётся на Руси, – проговорил я, глядя в рябое лицо Михал Глебыча.

– Смотри лучше, чтоб я тебя на цепь не посадил! – добродушно сказал Пажков и, взяв меня за рукав, подвёл к фреске. – Ты, сынок, помысли шире, чем привык! – продолжал он, направляя фонарик на края картины. – Видишь, штукатурка уже обсыпается. Это что значит? Один, без артели, художник – ноль! Артель – ноль без храма. Храм – ноль без Михал Глебыча. Все мы друг с другом связаны. Ты ему это объясни. Будет слушаться – Россию удивит и себя увековечит. А самодеятельность его – вот она у меня где, на ножичке!

На этих словах Пажков достал из-за пазухи самый обыкновенный швейцарский нож и, выдвинув лезвие, ловко подковырнул краску. Лицо ангела отколупнулось и, упав, разбилось о кусок кирпича. Пажков поднял осколочек, повертел и бросил. Пальцы, измазанные охристой кровью фрески, тщательно вытер платком.

Взять за шкирку, дать в зубы? Нельзя. Загремлю, как Лёня. Я сделал шаг и, слегка наступив ему на ботинок, склонился к самому уху. Бесятина пахла овчинкой и коньячком.

– Михал Глебыч, ты чего прилип к нам? – шепнул я ему. – Тут заповедник – чего ты в нём забыл? Чего тебе храмы эти дались? Илья тебе зачем? Художников – полна Москва! И зачем ты Петьке этот кредит сосватал? В память о виолончели? Самому-то не смешно?

Михал Глебыч, хоть и подёргивал придавленной ногой, выслушал мои вопросы с интересом.

– Петька сам виноват, – сказал он, когда я договорил. – Я к нему с душой – а он давай выпендриваться! Вот, мол, какой я весь из себя элитарный! Соловей, мол, не поёт для свиней! Воспитывать его надо, соловушку.

– Не надо никого воспитывать. Уволь его и успокойся.

– Ты, сынок, мне чего, совет дать хочешь? – спросил Пажков, отряхивая смятый моей рукой воротник шубки. – Эх, ребята! Трудно мне с вами. Нет в вас масштабу! Я на пять веков вперёд гляжу, а вы в чеховской пьесе топчетесь. Я строю, а вы мне мешаете. Заповедник им жалко! Да вся Московия была когда-то – сплошной лес! Чего ж не жалеете? Давайте на Долгорукого Юру Гринпис натравим! Дурачьё вы, не знаете, чем свою душонку занять. Войны нет, глада-мора нет! Давай от не фиг делать Михал Глебычу палки в колёса ставить!

Я молчал, стараясь понять, глумится он или излагает какую-то свою правду.

– А ведь места эти мне не чужие! – вдруг сказал он и вскинул на меня остренький взгляд. – Лёня ваш про музыку раскопал, а того не знает, что у моей бабушки здесь огородик был. Стукнуло, помню, мне семь лет, и они с матерью надумали меня перед школой причастить, чтоб учился хорошо. А сами в этом деле ни в зуб ногой! Пошли, узнали, когда служба. Я размечтался, думаю, жизнь новую начну, карапузов лупить завяжу. Очередь отстоял, рот раскрыл, как галчонок, а мне поп – раз! – и ложечку-то мимо рта и обратно в свою кастрюлю. Говорит, сколько лет тебе, бугай? Ах, семь? А что ж ты, такой-сякой, на исповеди у меня не был? Сначала на исповедь, потом рот разевай. Прогнал, как крысу, слова доброго не сказал. Я варежку закрыл и домой потопал, – тут Пажков улыбнулся и мечтательно поглядел в пролом на белёные монастырские стены. – А дома, когда спать лёг, всё мне благодать в ложке мерещилась! Вот с той, мил человек, поры мне с храмами всё ясно! А с этим – особенно! Этот у меня во где будет – и он, оскалив весёлые зубки, показал кулак.

Мне вдруг сделалось стыдно, что я шептал ему на ухо, держал за воротник. Я подумал: а может, одним рывком содрать эту шкуру – и нормальный, живой из-под неё покажется человек?

– Михал Глебыч, а вы плюньте, – сказал я. – Чего у вас нет? Всё есть! Плюньте и простите. Остальное – могила души.

Пажков опёрся ладонью о выщербленную стену и лукаво склонил голову набок.

– Да наврал я, милый! – сказал он ласково. – Вы прямо детки у меня, что ты, что Петька – всему верите! – и, выйдя из-под купола, прищурился на солнце. – Ты лучше давай за баранку – и чтоб завтра Илюша был! А не то я сам за ним съезжу!