Ольга Покровская - Булочник и Весна

Озябнув, Оля погнала своего белобрысого, притихшего от смутного страха за бабушку сына спать, а Ирина спустилась с крыльца – проводить меня до калитки.

– Знаете, что я подумала, Костя? Поеду в Горенки, – сказала она, выйдя за мной на улицу. – Может, Олька мне там какую работу выпросит, в школе у них.

Я молчал, надеясь, что Ирина грозит не всерьёз.

– Он же сам сказал – его страсть не я. Ему надо было с врагами посчитаться!

– А вы поймите и простите! – завёлся я. – Вы его год мучили, то да, то нет! Он ведь вас понимал?

– Я ему верила, – слабым, растаявшим каким-то голосом проговорила она. – Видела в нём сильного благородного человека, который на всё плюнет ради моего счастья! Который горы свернёт! А он, оказывается, решал вопросы мелкой гордыни!

– А потому что нечего фантазировать! Нечего из живого человека воображать героя! Полюбили бы такого, как есть! – грянул я с досадой.

– Ну да… – кивнула Ирина и, взяв меня под локоть, бесцельно двинулась по дороге. – Костя, можно я кое-что вам расскажу? У меня в голове есть стариковская шкатулочка! В ней такие шёлковые лоскуты – воспоминания. Раздёрну шторы, кинусь на кровать – и пойду по нашей улице в Горенках. Апрель! Думаю – дай разгляжу наш с мамой заборчик, мы только его покрасили. Подойду – а краска синяя сверкает. Всё сверкает – небо, земля! Как будто изо всех вёсен мне в память выжали сок. Такой острый сок весны… Я в ней теперь буду жить, в той шкатулочке! – и она, как будто в последний раз, взглянула на небо. По облаку, над неземным звоном леса, летели две сороки.

Я слушал её, опустив голову. Почему-то мне было жалко, что она не рыдает. От слёз ей стало бы легче. В конце концов, если говорить честно, у неё ведь сломалась жизнь.

Мы дошли до вечной нашей заставы – Колиной лавки. Ирина присела на крашеную доску и, достав из кармана бумажный пакетик с семенами, принялась расправлять смятые уголки.

– Это вот будет петрушка кудрявая. Весной посажу, – проговорила она и, помолчав, подняла на меня взгляд. – Я так всегда понимала, Костя, что добрая жизнь – это непрерывная дуга, от рождения до смерти. И если хочешь, чтобы вышла красота, – так не рви эту линию. Вот подумайте: начнётся моя новая жизнь. А старая потемнеет и развалится, как старый забор. А ведь там – мой сын и муж. И у них из-за меня тоже уже никогда не будет красоты. Так и пойдёт, начал – бросил!

– Давно уж рухнул ваш забор, – буркнул я.

– Ну да, это конечно… – согласилась Ирина и, тихонько поднявшись, побрела к дому. Я тоже пошёл к себе, но не выдержал и обернулся: она шла, подхватив у горла ворот тулупчика, так что казалось, будто за пазухой у неё спрятан кто-то живой.

А потом настал день потеплей, и ещё один, и ещё много – совсем весенних, горячих дней. Расцветала заря: розовый шиповник, сирень, золотой шар, и слышалось отовсюду, что весна будет ранняя. В разрезанном дорогой лесу шуршало, птицы разголосились. С карниза бытовки било горячим льдом, лились на снег вскипячённые солнцем сосульки.

Февральская оттепель освободила деревья от изнуряющего льда. Маме Ильи сделали операцию и через положенное время благополучно выписали. Я позвонил Кириллу и сказал ему спасибо.

Из липкого снега мы с Колей и Мишей скатали снеговика и нарядили, как могли. Миша наломал из толстой ветки сучковатые пуговицы, а в Колином хламе отыскался цилиндр – проржавленное ведро без днища. Снеговик стоял на вершине холма, видный издалека – наша «статуя свободы», – и чёрными глазками смотрел на вышку подъёмника и бриллиантовый аквапарк.

– Пулемёт бы ему! А то глядеть страшно – к самой родине подобрались! – заметил Тузин, навещавший в свободные дни свою разрушенную семью.

– Да ты чего, Николай? Их километров через двадцать только развернут! – потягивая сигаретку, напомнил Коля. – А пушки-то, понимаешь, пушки девятнадцатого века приволокли! Снарядик – сорок кэгэ, прицела нет, били по танкам прямой наводкой. Но ничего, удержали, Рокоссовский успел подойти!

Мы с Тузиным переглянулись, очарованные Колиным трансвременным образом мыслей.

Я по-прежнему проводил дни в булочной. Маргоша, отчаявшись уладить дело, с той же энергией, с какой организовывала производство и продажу хлеба, теперь пыталась сплавить всё это с рук. Вдобавок она ещё ухитрялась вытирать пыль и мыть полы вместо уволенной уборщицы.

Оттого ли, что раньше времени пришла весна, я взял манеру парковаться подальше и идти в закрытую булочную пешком. Я шёл обходными путями, по спёкшимся снегам и мутным ручьям. В те дни я заметил, что обладаю некоторой известностью в городке. Незнакомые люди здоровались со мной. Добрый день, здравствуйте, просто кивком. Некоторые прибавляли к приветствию моё имя, а старики любили вступить в разговор. Что да как, почему закрылись?

А однажды ко мне подошёл скромный даритель фиалок – Мотин поклонник, и, перебарывая робость, спросил, не знаю ли я, куда переехал театр. Тот, что прошлым летом давал в булочной представления.

– Театр в Хабаровске, – сказал я.

– В Хабаровске? – переспросил он изумлённо. – А где там, в Хабаровске, не знаете?

Я пожал плечами.

Тогда он вытащил из кармана скомканный шарик рекламки, расправил и невероятно пьяным – как Колин штакетник – почерком записал номер.

– Если узнаете, позвоните пожалуйста!

Я взял листок и убрал в бумажник.

С Петей мы говорили редко. Он работал – точнее, помогал отцу. И уже успел пересесть на старенький «опелёк». Я спросил, не поторопился ли он с продажей своей грандиозной тачки – может, стоило подождать, что скажет Пажков?

– Ты что! А если б разбил? Чёрт, он, знаешь, любит пошутить! – проговорил он с ужасом.

Никто не являлся к нему – ни представители банка, ни личные посланники Михал Глебыча, что, впрочем, было одно и то же. Затишье сводило Петю с ума. Он утверждал, что роскошная пауза удумана Михал Глебычем специально ему на муку.

Однажды утром, когда мы с Маргошей разгребали напоследок кабинет (примерно так же уезжал из театра Тузин), Петя позвонил и чужеватым голосом произнёс:

– Костя, мне бы встретиться с тобой.

– Ну встретимся, конечно. Степень срочности какая? – сказал я, слегка настораживаясь.