Ольга Покровская - Булочник и Весна

Подъезжая к родительскому двору, я позвонил – сообщить, что вот-вот заявлюсь, но мамы не оказалось дома. У Майи сегодня обнаружились дела, забирать Лизу из школы выпало бабушке, а это было не близко.

Бросив машину в родном дворе, я вышел на грязную, со счищенным с газонов снегом улицу и потопал к Пете. Точнее, к Петиным родителям, куда я отвёз его вчера. Его телефон был выключен, и я чувствовал себя вправе явиться без пр едупр еждения.

Дверь открыла Елена Львовна. Её красивое лицо показалось мне не расстроенным даже – убитым.

– Костя, растолкайте его как-нибудь! – проговорила она полушёпотом. – Я вас очень прошу – не отступайтесь! – С тех пор, как в музыкальной школе я не проявил интереса к её предмету, она называла меня на «вы».

Войдя, я застал Петю на диванчике в той же позе, в какой оставил вчера.

В сером свитере с горлом, в шерстяных носках, укрытый сбившимся пледом, он лежал на боку, подтянув колени, руки со сжатыми кулаками скрестив на груди. Разве что голову чуть повернул – чтобы было удобней смотреть на тополь в окне. Его синеватое от пробившейся за сутки щетины лицо показалось мне незнакомым.

К дивану был придвинут столик на колёсиках с тарелкой фруктов и рюмочкой коньяка – напрасной заботой Елены Львовны.

– Петь! Чего это ты? И коньяк не пьёшь. Ты часом не заболел? Или так, отдыхаешь?

Он махнул ресницами – «да».

Я сел на корточки рядом с диваном и, примерившись, сжал в ладонях его голову, крепко, как будто хотел отвинтить с плеч. Он даже не дёрнулся. Только сказал:

– Волосы больно.

От молчания его голос затёк, разбух, как двери по весне.

Ища, за что зацепить разговор, я оглядел комнату. На журнальном столе были развалены ноты.

– Мамины? – кивнул я, припоминая, что свои Петя угробил.

– Наташка ушла перед тобой…

– А чего хотела?

– Шумана «Юмореску»… – Он вздохнул и чуть заметно усмехнулся. – Заходит: чего, мол, лежите? – Ногу, говорю, сломал. – Как же, вот же у вас гипса нет! – Ну, значит, голову! – Плачет. Я говорю: Наташ, чего ревёшь, я ж не в гробу!.. Теперь припрётся с «Юмореской» своей, скажет: помогай!..

– А может и хорошо, что припрётся? Может, тебе этого и надо – сесть и играть? На музыку ведь глупо обижаться!

– А я на неё и не обижаюсь, – тихо проговорил Петя. – Музыка сделала бы для меня всё, я знаю. Просто у неё нет блата в мире людей.

– Так тем более! Что мыслишь-то себе в связи с этим?

– Вернусь преподавать, – отозвался он. – Пулю-то вроде вынули…

На этом, исчерпав свои небольшие силы, Петя закрыл глаза и снова ушёл в «позу эмбриона». Я не знал, что делать с ним.

– Петь, тут вот ещё какое обстоятельство. Я бы на твоём месте в срочном порядке перебазировался домой, ну или хотя бы телефон подзарядил. Ты если не в курсе, он у тебя в отрубе.

Петя качнул головой.

– Она не приедет.

Я протянул ему ладонь:

– Спорим – уже в электричке!

Но Петя не захотел спорить со мной. Пошарив за спиной, он наволок на голову плед так, что остались видны одни глаза. Сквозь отражённые в радужке ветки тополя мелькнула комната, а в ней поникший над клавишами абитуриент Петя, и я, беспечно решивший стать «булочником».

Закрывая за мной дверь, Петина мама взглянула на меня скорбно и вопросительно.

– Да нормально всё будет, – сказал я. – Всё будет хорошо.

Вернувшись к себе во двор, я увидел на детской площадке моих – маму и Лизу. Спёкшиеся останки снеговиков и крепостей, как южные камни, омывались морем весны. На одном таком «валуне» сидела Лизка и, водя по луже веткой, любовалась бензинной радугой.

Заметив меня, она не подбежала, только улыбнулась и помахала прутиком.

– Как дела? – спросил я, подойдя к стоявшей на берегу разлива маме.

– А, ты уже здесь? – недоверчиво оглядела она меня и всё-таки чмокнула в щёку. – Как дела! Посмотри на свою дочь! Она же вся белая! Зелёная! Фигурное, да ещё эта гимназия дурацкая. Туда на автобусе, обратно на автобусе. Говорила – отдайте поближе. Не жалеют ребёнка!

– Лизк! – крикнул я. Она встрепенулась и подняла голову. – Как ты смотришь, если я по утрам буду тебя в школу отвозить, вместо автобуса?

Лиза тут же спрыгнула с «валуна» и, хлюпая по морю, примчалась. Она была в забрызганной розовой курточке и таком же берете. Майя одевает её, как поросёнка, но я не собираюсь вмешиваться. Пускай. Поросёнок – это прекрасно!

– Бабушка, ты иди, готовь обед! – сказала Лиза. – Мы с папочкой погуляем и придём.

– Ты хоть подумал, что предлагаешь? Взвесил? – с укором посмотрела на меня мама. – Ладно. Через полчаса обедать! – и быстро пошла к подъезду.

Вопрос со школой был улажен в момент. Лиза позвонила Майе и, выбив из ошеломлённой матери согласие, перешла к делам поважней. Едва она узнала о моём возвращении в Москву, милосердный и практический её дух встрепенулся.

Разговаривая, мы прошли дворами, мимо музыкальной школы, мимо берёзок, где в детстве с Петей играли в футбол, и вышли в куцый яблоневый сад, на две трети снесённый под новостройку. Лизка шла, касаясь ладошкой низких ветвей. Яблони во сне улыбались ей, веселили её, как девушки – царевну. Ещё не настало время проснуться, но от стволов и веток уже шёл едва уловимый медовый звон.

Мы с Лизкой шагали бесцельно по оттаявшей земле, и нечего было добавить к счастью. Оживает природа. Душа, заросши нежностью, как бурьяном, больше не может принять на постой никакую ревность или обиду – просто нет свободного места.

– А через месяц, Лизк, поедем к Илюше на Пасху, – сказал я. – Он нас звал. Давай – твёрдо решим и поедем! Возьмём ещё Петю и Ирину с Мишей!

Так, за болтовнёй, ноги сами принесли меня туда, откуда я пришёл полчаса назад, – к дому Петиных родителей.

– Ну что, к Петьке? – спросил я у Лизы, когда через калитку в чёрной ограде мы зашли на ухоженную территорию их дома.

Лиза пожала плечиками и улыбнулась:

– Ну давай!

Конечно, было не очень ловко. Я вроде только ушёл.

– Петь! – пренебрегши домофоном, заорал я под окнами. – На балкончик выйди! Мы тут с Лизкой!

Надежда была невелика. Скорее всего, услышав мои вопли, он только покрепче натянет на уши одеяло. Я гаркнул ещё, но вместо Пети из окна выглянула соседка снизу.