Ольга Покровская - Булочник и Весна

– Михал Глебыч! – сказал я, обернувшись на выжидавшего с любопытством Пажкова. – Может, ну их, все эти разборки? Лучше пошли к нам в гости! Сосед мой, Коля, всё переживает, что в гости тебя не зовём.

Лохматые бровки Пажкова приподнялись. Видно, он не ждал приглашения.

– Я бы рад, детки мои, – произнёс он, выдержав раздумчивую паузу. – Но не сегодня. Инструмент тебе, Петька, уже привезли. Из офиса – твой любимый. Попробуй, пока не начали! Я тебе лучшее время отписал – пока гости трезвые. А к ночи джазисты подъедут, сменят тебя. Никакой, заметь, попсы, всё культурно. Ну занудствовать, конечно, не следует. Этак повеселей. Фоновый музончик. Ты понял меня, Пётр Олегович? – спросил он, жёстко посмотрев на закаменевшего Петю, и прибавил: – Это часть контрибуции.

Не знаю, понял ли Петя. Если да, то как-то по-своему.

Он отшвырнул сигарету и быстро оглядел края террасы. За ними голубел спасительный, сладкий простор. В его диком взгляде, устремившемся на Михал Глебыча, сверкнул очевидный план – прихватить Пажкова с собой, как надувной матрас, на котором будет удобно спланировать в вечность. Так я с Кириллом летал в крапиву – правда, это было невысоко.

Каким-то чудом – за долю секунды – я успел зажать Петю в охапку. В силе, с которой он рвался из моих рук, слышался тот самый припадок, что был с ним после концерта, когда он вколачивал Михал Глебыча в спинку лавочки.

Через мгновение Семён с помощниками разрядили ситуацию. Из Петиного многострадального носа закапала кровь. Нормально, успокоился, стих… Я до сих пор чувствую вину, что не ввязался тогда вместе с Петей в драку, а держал его, как предатель.

Через пять минут нас ввели в зал для боулинга с прилегающей ресторанной зоной. Гостей пока что не было, но столы уже накрывали. К свободной стенке и правда был подвинут привезённый из офиса «Стейнвей».

Загипнотизированно Петя приблизился, сел. Меленькой муравьиной тропкой, почти не надавливая на клавиши, пробежал снизу вверх к самой хрупкой сахарной высоте – и снял руку.

Мы не видели, как съезжались гости. Петя так и остался сидеть за инструментом – чуть откинувшись на спинку стула, крепко закрыв глаза – словно уйдя в глубокую медитацию. А я включил на телефоне игрушку и увлёкся отстрелом летательных аппаратов противника.

Постепенно людской гомон, женский смех, позванивание стекла заполнили тишину. Поплыл сигаретный дым. Кто-то подошёл и проговорил у меня над ухом:

– А ты-то чего? Давай, гуляй!

– Я ноты буду переворачивать, – сказал я, не обернувшись, хотя у Пети, конечно, не было никаких нот.

А потом у пианино возникла счастливая физиономия Михал Глебыча.

– Давай, сынок! – кивнул он тихонько.

Петя покорно поднёс руки к клавишам, и тут же райская музыка – негромкая, но повелительная – расслоила пространство надвое. Гвалт вечеринки песком осел на дно, над ним закачалась чистая, солнечная вода. Петя играл Шумана.

– Петька, чего-то ты халтуришь! – подскочив через некоторое время, сказал Пажков. – С народом не контактируешь. Ты ж не магнитола! Давай-ка с душой забацай! Листа там рапсодии, или хоть Свиридова из «Метели»! Чтоб дамы уревелись!

Петя обернулся и взглянул на меня как-то странно. Чёрт знает, что творилось с ним. Можно было подумать, в параллельной жизни его угоняли в плен.

– Петь! А ты представь, что играешь для Мотьки. Она девчонка простая, ей бы понравилось! – сказал я.

Он кивнул без улыбки и сыграл, что просил Пажков.

Михал Глебыч был рад.

– Рыдаю! – воскликнул он, отскочив на миг от стола и стиснув Петины плечи. – Хорошо, но мало! Вдарь, батюшка, по-цыгански!

А там и народ расшевелился. Дамы потянулись к тапёру. Петя переиграл все заказы, включая самый горький «шансон».

Это не было механическое исполнение. Из какого-то последнего упрямства он спорил, озаряя пошлую мелодию серебром тончайшей импровизации. По его лбу и вискам тёк пот. Он снял водолазку и остался в простой белой футболке – точно таким, как нарисовал его однажды Илья. Но странность его наряда уже вряд ли могла удивить кого-нибудь – всех оглушило вино.

Дамы с бокалами обступили рояль плотным кольцом. Одна споткнулась и облила клавиши. Запахло водкой. Петя поднял на публику обескураженный взгляд, помедлил и вытер клавиатуру краем своей белой футболки. Сумасшедший этот жест произвёл решающее впечатление. Рука в изысканном маникюре взъерошила Петины волосы. Другая, моложе и тоньше, протянула Пете бокал – он не заметил. А какая-то нимфа, шустро придвинув стульчик, и вовсе уселась рядом.

– Уйдите, не троньте – он сахарный! – орал Пажков и решительными взмахами рук отогнал желавших подбодрить Петю на безопасное расстояние.

– Давай-ка на закуску из «Женитьбы Фигаро»! Я петь буду! – объявил он, упёршись ладонью в чёрный выступ клавиатуры.

– Михал Глебыч, а не жирно тебе Моцарта? – спросил Петя.

– Отчего же прямо жирно? Лабай, тапёр! – подмигнув, сказал Михал Глебыч.

Номер удался. Пажков пел в голос, прихватив за талии парочку импровизированных бэк-вокалисток, при этом весьма точно попадал в ноты. Зная его биографию, удивляться тут было нечему.

На этом экзекуция подошла к концу.

Сорвав овации, Михал Глебыч раскланялся и обратился к аккомпаниатору.

– Спасибо тебе, моя радость! – сказал он, расцеловывая Петю в обе щеки. – Иди с богом!

Отечески он хлопнул его по плечу, а затем его ладонь соскользнула и помчалась прочь, к другим плечам и талиям. По льдистому мельканию пажковских глаз я понял, что Петя больше не интересует его – он только что поймал и наколол эту бабочку.

Я взял Петю за локоть и вывел в холл. Он сомнамбулически покорился.

– Иди, умойся холодненькой, и поехали, – велел я.

Пока он умывался, я вернулся в зал и впервые за вечер свободно оглядел творящееся. Народу в ресторане поубавилось. Гости разбрелись кто куда. Грохотал боулинг, кое-кто направился обновлять аквапарк. По этим маршрутам барышни покатили столики с напитками.

Созерцание моё было прервано тычком в спину. Я обернулся.

– А ну-ка давай к нам! – сказал Михал Глебыч. Его лицо было спокойно и серьёзно, ни тени шутовства, ни следа водки.

– Тут благодетель твой, поздоровайся! – сказал он, подводя меня к столику, за которым с удивлением я заметил знакомую физиономию. Это был господин Заховайко, местный чин от «пожарников». Он поднял на меня мутноватые голубые глаза. Его полное лицо, не слишком здоровое, выразило удивление.