Михаил Ландбург - На последнем сеансе

Рядом послышалось:

– Ну, что скажешь?

Я сказал:

– Отец, я сохраню…

Человек в чёрной шляпе замахал руками.

Я последовал за каталкой, силясь понять игру, которую ведёт с нами жизнь.

А потом…

Знакомые и незнакомые мне люди стали расходиться и, проходя мимо меня, клали на моё плечо ладони. Кто-то сказал: «Понять смерть можно, а вот жизнь…»

Потом —

мы с мамой остались стоять одни.

У наших ног —

свежий холмик земли.

Я подумал: «Жизнь и смерть пребывают рядом».

Мама закрыла руками лицо.

Мои глаза задержались на холмике земли. В голове пронеслось: «Черви вот-вот заползут, облепят…»

Дома мама опустилась в кресло возле окна. Голову мама слегка запрокинула; её лицо в проникающем с улицы вечернем свете было иссиня-бледным.

– Мама! – позвал я, но она не отозвалась. Её глаза, казалось, вытекли.

– Мама! – снова позвал я.

Мамины пальцы вцепились в подлокотники кресла. Я стал целовать её (мамины) руки, подумав: «Единственная моя!» И вспомнилась строка из русской песни – «другой не будет никогда».

– Мне предложили работу на почте, – проговорила мама и вновь замолчала.

Я хотел уткнуться лицом в мамины колени и говорить, говорить, говорить об отце. Но мама вдруг поднялась из кресла и, торопливым движением поправив чуть сбившийся воротничок тёмной блузки, направилась к себе в комнату. Меня поразила удивительно ровная, твёрдая походка.

Я подумал —

о Боге,

о том, что в детстве мечтал рисовать мамины руки,

о том, что мама никогда не позволяла себе забывать, что она женщина.

Как Марлен Дитрих, которая никогда не падала в обморок, опасаясь, что это может выглядеть достаточно неэлегантно.

Комнату поглотила тишина.

– Что будет с моими занятиями в Академии музыки? – проговорил я в тишину и открыл дверцы книжного шкафа.

Квалифицированного ответа в «Мыслях» Паскаля я не нашёл.

Густобровый декан Академии принял меня со скорбной ласковостью.

– То, что ты талантливый пианист, – заговорил он, – ни у кого из нас сомнений не вызывает, и ничего нет в том удивительного, что ты мечтал посвятить себя концертной деятельности, но жизнь, обстоятельства, судьба…

Я молчал.

Декан продолжил:

– Надеюсь, ты понимаешь, что исполнитель должен постоянно следить за своей формой, а теперь, оставшись без существенной материальной поддержки, ты…

Я молчал.

– Мы все сочувствуем…

Я молчал.

– …твоей проблеме.

Я молчал.

– Вот послушай. Пришёл человек за советом к раввину с проблемой, которую не знал, как осилить. «Друг мой, – сказал раввин, – Бог не просто так посылает людям проблемы, а с учётом сил каждого из них, так что одно из двух: либо ты со своей проблемой справишься, либо эта проблема не твоя».

Я молчал.

– Конечно, проблема – твоя…

Я молчал.

– Мы тут посовещались с коллегами… Словом, памятуя о твоих способностях сочинять оригинальную музыку, мы предлагаем тебе перевестись в класс композиции профессора Кёстлера. Как ты на это смотришь?

Я молчал.

– Над предложением можешь подумать несколько дней, а то и всю неделю.

Мы вместе помолчали. Это было довольно оживлённое молчание, во всяком случае, у меня было достаточно времени, чтобы вспомнить реплику из «Гамлета»: «Есть, стало быть, на свете божество, устраивающее наши судьбы по-своему».

Обречённо оглядев свои пальцы, я сказал:

– Ваши доводы кажутся мне разумными.

В ту ночь я во сне пил вино из очень высокого бокала, но стекло почему-то треснуло, вино ушло в белую скатерть, а моя ладонь наполнилась лужицей крови и осколками стекла. Через мгновение ладонь усохла. «Как же мне оставаться музыкантом с такой рукой?!» – закричал я. – «А вот так! – отозвался вольтеровский Кандид. – Что ни случается, всё к лучшему».

Бывали дни, когда я говорил себе: «Может, лучше выбросить к ногам жизни белое полотенце и удавиться?» А потом, вспоминая об обещании отцу не отвыкать от умения держать удар, говорил (сказал) себе: «Фигу ей, а не белое полотенце!»

Возвращаясь с работы, мама уходила на кладбище. Иногда мы отправлялись туда (уходили) вместе. Ничего такого (предосудительного) против кладбищ у меня не было, и всё-таки мысль, что когда-нибудь меня там оставят, вызывала во мне к этой территории чувство растерянности и неприятия.

Однажды мама сказала:

– Люди живут дважды: до кладбища и после кладбища.

Я возразил, пояснив, что после кладбища – это не жизнь, а смерть.

Мама склонилась над могилой, туда проговорила:

Смерть – это тоже жизнь.

Я спросил:

– Разве отец слышит?

В ответ мама взглянула на меня – и только (всего лишь это).

Дома я сказал:

– Мне больно, когда у тебя грустные глаза. Пожалуйста, улыбнись.

Мама меня послушалась.

– Замри! – сказал я.

– Что? – не поняла мама.

Я объяснил:

– Игра такая. Надо замереть, не изменив выражения лица.

– Ладно.

Поцеловав мамино лицо, я сказал:

– Отомри!

Я ушёл к себе в комнату и стал играть фугу Баха, а перед тем, как лечь спать, вдруг подумал, что отец оставил меня лишь на время, что он скоро вернётся, чтобы снова жить так, как живут до кладбища.

– Отец, отомри! – проговорил я, засыпая.

В пропахшей лекарствами, мочой и увяданием гостиной меня встретил человек лет двадцати пяти.

– И хозяин, и доктор, – представился он.

– В газете написано, что дому престарелых требуется пианист, – сказал я.

Доктор подвёл меня к роялю.

– Проявите себя.

Рояль «Bechstein» был старый, но расстроенный не совсем до конца.

– Что это было? – спросил доктор.

– Гендель, – отозвался я.

Лицо доктора покрылось цветом пурпурного кетчупа. С губ сорвалось:

– Вы полагаете, что Гендель – это именно то, что моим пациентам жизненно необходимо?

Тогда Я сыграл кое-что из Саши Аргова.

Лицо доктора, сбросив с себя кетчуп, покрылось бежевой пудрой.

– Приступайте к работе, – услышал я.

По понедельникам, средам и пятницам автобус подвозил меня к южной окраине Тель-Авива, к дому, по которому бродили люди с раздавленными душами, и от которых постоянно исходил запах разложения. Всё, что им теперь позволяла жизнь, – это надрывно сопеть, мучительно кашлять, задыхаться, мрачно хрипеть, перебрасываться рассеянными, недоговорёнными взглядами и исковерканными улыбками. Иногда остановившиеся взгляды (глаза) этих людей я ловил на себе, и тогда я думал о том, как, должно быть, нестерпимо видеть мир такими глазами.