Михаил Ландбург - На последнем сеансе

– Хоть бы прикрыл свою наготу, – заметил я.

Доктор улыбнулся.

– Какая же это нагота? Настоящая нагота скрывается далеко в глубине себя.

Я мысленно заглянул в себя и поморщился.

– Кому пришло в голову назвать человека венцом творения?

– Кому же ещё, если не самому человеку? – сказал доктор. – Тебе не кажется странным тот факт, что количество разума на планете сохраняется постоянно на одном уровне, а население всё увеличивается?

Да, мне казалось.

Доктор пояснил:

– С одной стороны, успехи в гериатрии, с другой – пока умные рассуждают, глупцы размножаются.

Я напомнил о Боге:

– В конце концов, это Он навлёк на нас голод, засуху, старость и болезни.

Доктор усмехнулся:

– Море, цветы, музыку и нас с тобой – тоже Он.

Я пристально посмотрел на доктора. Он производил (создавал) впечатление человека, который верит в то, что говорит.

– Доктор, не слишком ли много в вас Бога? – спросил я.

– Бога слишком не бывает, – сказал доктор.

– Если, конечно, Он вообще есть…

– Я предпочитаю, чтобы Он был.

В зал вошёл высокий мужчина с неровно подстриженной бородкой.

Сестра Роза издали прокричала:

– Рива, к тебе пришли!

Толстая Рива, у которой были сильно провислый живот и багровые щёки, повернула голову. Как выяснилось, Риве в этот день исполнилось восемьдесят три года, и муж принёс ей в подарок модель усовершенствованной клизмы.

– Хорошо бы суметь перехитрить смерть, – сказал я доктору.

– Так ведь пытались…

Доктор немного помолчал, словно раздумывая над тем, имеет ли он право разглашать тайну, а потом я услышал историю о царе Сизифе, к которому явился бог смерти Танатос и предложил пройтись с ним прогуляться. Царь, догадавшись о цели Танатоса, заметил, что, согласно греческому обычаю, он должен вначале гостя накормить, напоить, в баньку проводить, а когда бог смерти подчинился Сизифу и сел за стол, был тут же закован в цепи на несколько лет. Люди перестали умирать, ибо некому стало приходить за ними. Но такое положение дел не могло радовать всех тех, кто оказались тяжело раненными в нескончаемых битвах. Корчась от мучительных болей, воины молили даровать им скорейшую смерть, но та не приходила. И тогда, вняв молитвам раненых, демон смерти Арес отыскал и освободил бога смерти Танатоса и принялся навёрстывать упущенное. Наконец-то смогли умереть смертельно больные и мучительно жаждущие избавления от мук герои, а что касается Сизифа, то он был тут же отправлен в подземное царство и обречён на вечный каторжный труд за попытку шутить со смертью.

Я подумал о моей маме: «Она совсем не старая!»

У доктора я спросил, любит ли он свою жену.

– Конечно.

– А потом, тогда, когда она состарится?

– Тогда состарюсь и я.

– Могу себе представить, какое это будет для вас счастливое время! – рассмеялся я.

Долгое время я не понимал, где я, собственно, работаю: в доме для престарелых или в доме умалишённых, и даже по вечерам, приходя на занятия в Академию, накопленная за день память моих глаз, носа, ушей продолжала хранить в себе слившиеся воедино и запахи сладковатого распада, и необузданные, лишённые смысла громкие выкрики…

Однажды в этот дом пришёл навестить своего отца известный музыкальный критик. Он узнал меня и, послушав мою игру, сказал, что, судя по моим импровизациям, я, видимо, готовлю альбом детских пьес.

– Разве? – отозвался я. – Не знал…

Ласковой ладонью критик провёл по моему плечу, заявив, что его в достаточно высокой степени привлекает к себе моё поразительно детское восприятие мира.

«Надеюсь, этот человек не педофил», – подумалось мне.

Дома я целовал маме руки, а она высохшими, насквозь пустыми глазами смотрела на закат солнца.

– Больше оно не взойдёт… – однажды проговорила мама.

С того дня она разучилась смотреть, как прежде, дышать, как прежде, говорить, как прежде. Я думаю, что мою маму испугала мысль о необходимости продолжать жить, но ещё больше она страшилась того, что называется «выйти за рамки». Объявив жизни войну, мама ушла на фронт, и последней траншеей, последним резервом связи с прошлым стал для неё мир снов. Во сне она умерла. Не стало ни моей мамы, ни моего детства. Мне надо было привыкать к чувству, что «теперь ты ничейный».

В один из дней я собрал из стенного шкафа и ящиков комода мамину одежду, упаковал в коробки и отвёз в дом престарелых.

Жалование в доме престарелых давало мне возможность покупать себе рубашки, джинсы и даже ношеные куртки из магазина, который назывался «Полный крах». По вечерам я почти не выходил из своей комнаты, помногу читая или ведя длительные беседы с моим пианино. О Боге я думал всё реже. Чаще – о дьяволе.

А потом появились мои первые песни. Кое-что взяли на радио. Словом, устоялся некий новый образ жизни, мой новый Modus Vivendi. Продолжая вести борьбу за место в жизни, я больше не начинал мой день с разминки пальцев и почти забросил гаммы. Теперь моё отношение к инструменту изменилось: если прежде я на нём играл, то теперь, занятый мыслями о том, какими звуками выразить свои ощущения подъёма или тревоги, возбуждения или подавленности, я с ним вначале беседовал, и только потом осторожно, с трепетным волнением позволял себе прикоснуться к клавишам.

Modus Vivendi…

И всё же память о Юдит не отпускала, и, чтобы не оказаться погружённым в пугающую трясину прострации, я уходил из дома и часами бродил по городу, унося в себе одно-единственное желание – спастись от тоски и потерянности. Но и на улицах ощущение потерянности меня не покидало, и тогда я мысленно заговаривал с Юдит: «Помнишь мой рассказ о Раскольникове и о его сестре?.. А помнишь, как ты…А помнишь, как я…»

Говорить было больно. Ещё большую боль причиняло отсутствие отклика. Такой острой боли я не испытывал даже во время боёв на ринге. Я бродил по улицам, опасаясь себя к себе подпустить, и, наверно, походил на человека, которого поразила молния. Прохожие поглядывали на меня с сочувствием и изумлением, но чаще с испугом.

Тель-Авив казался мне пространством, наполненным аферистами, садистами, педофилами, сомнительными барами, тёмными крошечными сквериками. Я блуждал, передвигаясь наобум, не слыша собственных шагов, не замечая, как, оказавшись за чертой города, натыкался на вспаханные поля или глухие рощицы. Я выбрасывал горькие слова на стены домов, на тусклые фонари, а когда бывало совсем невмоготу, забирался в телефонные будки и, прижимая к губам мертвенную пластмассу трубки, погасшим голосом шептал: «Я потерял тебя… Я потерял себя… Я потерял…»

Я был невменяем. Я был в глубоком нокауте. Можно было открывать счёт не до десяти, а до ста десяти – в себя я бы всё равно не пришёл.