Михаил Ландбург - На последнем сеансе

Напряжённо вглядываясь в ночное небо, где месяц напоминал обрезок ногтя, я размышлял о смысле жизни, о том, к чему её начало, к чему её конец, и домой я возвращался раздосадованный тем, что Бог, который, безусловно, слышит всех, не слышит лишь одного меня.

Так прошли лето, осень, зима, весна. День сменялся наступившим сном; сон сменялся наступившим днём. Я постоянно бормотал стихи Йоны Валах или, словно назвав заветный пароль, шептал: «А вдруг… Вдруг Юдит вернётся…»

Однажды в телефонной трубке сказали:

– Вас вызывает Йоханнесбург.

Через минуту послышалось:

– Гигант?

Я боялся, что задохнусь.

– Юдит?!

– Ты меня слышишь?

– Конечно!

– Тогда я ошиблась. Теперь оказалось, что всё не так…

– Что ты имеешь в виду?

– У меня чудесный сын, но всё равно – теперь всё не так… Господи, зачем я говорю об этом… Мне стыдно признаваться, что теперь всё не так, но сегодня я не выдержала. Сегодня захотелось сказать…

– О чём? – кричал я.

– Я не должна была… Прости. Сегодня на меня нашло…

– Что, Юдит? Что?

Трубка замолкла, а я продолжал кричать:

– Юдит, не молчи! Говори со мной! Пожалуйста, Юдит!

Трубка молчала.

Она молчала, а я кричал:

– Говори, говори со мной! Пожалуйста, Юдит, говори!

Трубка молчала.

Я плотно прижимал её к губам. Я прижимал её целый час, а может, вечность.

В ту ночь был крошечный безлюдный бар. Человека за стойкой звали Морис.

– Кажется, в этой жизни я ничего не смыслю, – признался я ему. – А вы?

Морис тщательно провёл тряпкой поверхность стойки и вдруг рассмеялся:

– А я вроде бы – да. Жизнь похожа вот на это меню.

Я посмотрел на листок, вставленный (просунутый) в целлофановый мешочек.

– Что в нём? – спросил я.

– И всякое, и разное… Всё как в жизни. Что будешь пить?

Я не знал, что мне пить.

Морис ждал.

Я сказал:

– Что-нибудь для восстановления дыхания.

– Тогда стаканчик рома.

– А если для восстановления души?

– Тогда – ещё два стаканчика.

– Рома?

– Именно.

– Тогда, пожалуйста, три стаканчика рома и к ним что-нибудь ещё покрепче.

– Зачем тебе?

– С головой у меня тоже сложности…

– Крепче, чем ром, ничего не бывает.

– Выходит, моей голове ничем не помочь?

Морис развёл руками.

В бар пробрался щенок. Он был весь чёрный, а хвостик белый.

– Бездомный, – сказал о щенке Морис. – По вечерам он заглядывает сюда, чтобы поспать на одном из стульев. Здесь он никому (ему никто) не мешает. Может, тебе?

– Что?

– Тебе он не помешает?

– Нисколько.

Щенок взобрался на один из стульев и, свернувшись калачиком, тут же уснул.

– Он спит совсем немного, а потом уходит.

– Куда?

– Кажется, у него никого нет…

– Выходит, нам по пути.

– Так как, подать ром? – спросил Морис.

– Три стаканчика.

– Ты уверен?

– Три!

После третьего стаканчика в бар вбежало огненное облачко и, накрыв собою Мориса и стойку, потянулось ко мне раскалёнными столбиками щупальцев. Догадавшись, что мне предстоит сгореть или ослепнуть, я зажмурился.

– Подлечился? – убирая за мной пустые стаканчики, спросил Морис.

– Какого чёрта? – отозвался я. – Пива бутылочку!

Морис пожал сиреневыми плечами. Его уши были теперь зелёными, а зубы – оранжевыми.

Пиво в бутылочке празднично пенилось, но пить его я не стал, потому что из пены вдруг вышла Афродита.

– К чёрту! – вырвалось из меня.

Мой выкрик разбудил щенка; жалобно проскулив, он бросился к выходу и, не оглядываясь, побежал вдоль улицы. Я кричал ему вослед:

– Эй, пёсик, подожди! Хоть ты-то меня не покидай!..

В это утро город раскачивался, напоминая собою неудачно изготовленную декорацию; улицы казались кривыми и жёлтыми, изумляя меня видом неестественно повисших в рыжем воздухе домов, а у луны было обморочное лицо.

Подумав о Юдит, я направился к слабо освещённой нише – там стоял ящик мороженого.

– Две штуки, – попросил я. – Пожалуйста, две.

Женщина улыбнулась, переспросила:

– Две?

– Давайте сюда! – Я, кажется, покраснел.

На углу улицы стояла старушка.

– Мадам, примите! – протянул (предложил) я ей мороженое (лишнюю штуку).

Отступив на шаг, старушка сказала:

Белые клавиши…

Чёрные клавиши…

Из нутра инструмента вырывались робкие вспышки воспоминаний…

Когда часы показывали 8:00, я брал с собой термос и выходил из дома. В кафе Нисима дожидался завтрака для Эстер.

Улицы Тель-Авива…

Когда-то я слонялся по Тель-Авиву в поисках Юдит.

Улица направо.

Улица налево.

Снова туда.

Снова сюда.

Мимо проходили толпы людей, и я, отчаянно вглядываясь в эту толпу, громко выкрикивая имя Юдит до тех пор, пока мой язык не каменел, и тогда за дело принимались мои глаза, рисуя перед собой удивительные видения. «Юдит, приди!» – звали глаза. Но разве видения откликаются? Порой мне казалось, что от нелюбви Юдит я умираю, но… нет-нет, сдаваться я себе не позволял – такого не было! Только с видениями не справлялся: вместо одних возникали другие, не менее странные. И вновь, словно в бреду, я бормотал:

– Юдит, отзовись! Мою музыку исполняют на радио… Скажи, что ты её слушаешь… Юдит, кажется, теперь я стал…

Но…

Я представлял себе, как тот парень держит в объятиях обнажённую Юдит. Я нашёптывал:

Мы умираем

вдалеке друг от друга.

Протянем же руки друг другу,

чтобы рельсами стали они…

Направо.

Налево.

Наши руки рельсами не становились.

Говорят, надо смотреть правде в глаза. Я пытался. Я делал это. В результате – ничего, кроме боли.

«Неужели приближение к истине – в ощущении боли?» – думал я, и мне начинало казаться, будто на моём теле загорается кожа, и моё «я», от тела отторгнутое, сворачивается и отмирает. Мучительно ловя ртом воздух, я каменел, лишь только успевая подумать о том, что, быть может, биография каждого из нас – это не что иное, как история подавления в самом себе боли.

Однажды вблизи от городского рынка я встретил мужчину в высоких (широких) резиновых сапогах. В руке он нёс пластмассовое ведёрко.

– Рыбёшек не желаешь? – Лицо мужчины напоминало жареный на костре кусок мяса.

Я не желал.

– Жаль мне тебя, – с грустью в голосе поговорил мужчина. – Коли не желаешь рыбёшек, выходит, от жизни тебе желать больше нечего.

– Сократ!.. – усмехнулся я.

В услышанном слове мужчина, видимо, заподозрил подвох.

– Какой такой сократ? – осторожно спросил он.

– В сапогах, – отозвался я. – В сапогах резиновых.

Мужчина поспешил пройти мимо.

– Мне нехорошо!.. – стонал в телефонную трубку Зив.