Ринат Валиуллин - В каждом молчании своя истерика

– Откуда такая уверенность?

– Не волнуйся, от противного.

– Я спокойна, когда я волнуюсь, то все время стою перед выбором: взять себя в руки или бокал.

– В руки возьму тебя я, подожди пять секунд. – Я поднялся и вернулся в комнату уже с фужерами и бутылкой шампанского: – Думаю, нам надо начать с бокала. Новый год все-таки скоро, – упал я в постель и начал откупоривать вино. Из бутылки вылетела пробка, и завертелась где-то под столом, я быстро разлил по бокалам пену.

– Хороший год всегда начинается с шампанского! – передал я один фужер Фортуне. – Надо просто выпить.

– А джина нет?

– Ты считаешь, он справится?

– Все-таки пахнет елкой.

– Мне бы лучше того, что исполняет желания.

– Я к вашим услугам, – сомкнул я ладошки перед лицом и поклонился.

– Вы настоящий?

– Потрогайте.

– Вам же может понравиться? А дома небось джиниха с джинятами?

– Нет, я безнадежно одинок. Да и кто захочет в наше время жить в таком тесном двухкомнатном сосуде?

– Я, – ответила скромно Фортуна.

– Чай будешь?

– Есть повод?

– Утро.

– Что ты там увидел? – спросила Фортуна, подавая мне чашку.

– Она опять плакала всю ночь? – не отрывал я глаз от окна, за которым отсыревший асфальт блестел разливами луж.

– Разве ты не слышал, как она ревела? Я даже знаю, по какой причине. Ты изменял ей со мной этой ночью.

– Да? – обжег я губы следующим глотком.

– Всю ночь она наблюдала наши жаркие тела.

– Да, было неплохо. Но мне казалось, что ей до лампочки, что она смотрит на все это одним глазом.

– Просто не подавала виду, женщины умеют притворяться, – накручивала свой золотистый локон на палец Фортуна.

– В следующий раз надо занавесить окна, – наконец я почувствовал вкус чая. – Раньше мне казалось, что природа равнодушна к нам и к тому, что мы делаем.

– И природа способна ревновать.

– Одевайся, пойдем прогуляемся. Может, она нас простит, по крайней мере, плакать она уже перестала, – поставил я чашку на стол.

– Куда? Ты забыл, что скоро приедут мои родители? Я собиралась готовить утку с яблоками.

– Стоило ли тогда нам так наряжаться? – окинул я ее полуголую в одной майке и трусиках и себя в шортах.

– Ты заметил? Раньше это кольцо тебе не нравилось, – стала она внимательно рассматривать полоску обручального золота на безымянном пальце, которое служило гарантом моего предложения.

– Ему бы камень побольше.

– Зачем больше?

– Чтобы можно было кинуть в чужой огород.

– Они же придут просто на нас посмотреть, – собирала посуду со стола Фортуна.

– Уповаю на то, что они слепо любят нас.

– Циник.

– Дай хоть чай допить, – оставил я свою чашку в руке.

– Им же интересно знать, как мы живем, – накинула Фортуна фартук и включила воду в раковине.

– Ты хотела сказать, как мы переживаем?

– Да, как я живу с их другом. Пусть думают, что в раю, – прибавили она громкость своему голосу, чтобы он был звонче падающей из крана воды.

– Я смогу тебя хотя бы целовать?

– А что, разве в раю нельзя?

– Не знаю, надо спросить у тех, кто там был. Хотя, я думаю, там и без этого должно быть хорошо.

– Без секса? – оглянулась на меня Фортуна.

– Без морали.

– Значит, можно, – отправила она моему припухшему ото сна лицу воздушный поцелуй.

– Да, думаю, в браке можно.

– Если считать что брак – это союз равных по воображению людей.

– Как ты его крепко обозначила.

– Он крепок до тех пор, пока один не начнет воображать из себя невесть кого, – укладывала она чистую посуду в шкаф.

– Надо быть богом, хотя бы для того, чтобы верили.

Улыбка никогда не покидала ее лицо, словно жила своей отдельной жизнью в счастливом государстве, которое развивалось по своим оптимистическим законам, несмотря на социальные и экономические проблемы, возникавшие в нем время от времени. Чудовищная внутренняя сила и доведенная до абсолюта женственность не позволяла ей расслабиться, раскиснуть. Лишь изредка, когда настроение выливалось за край, она могла вспылить. Лара стояла у окна и наблюдала, словно биолог, как по стеклу ползли прозрачные гусеницы, то сжимаясь и ускоряя свое гибкое тело, переходя на бег, то замедляясь, чтобы остановиться совсем.

– Что ты загрустила?

– Дождь.

– Где? Снег же идет.

– Да, снег. А в душе дождь.

– Тебе нельзя грустить. У тебя же дети, – пытался шуткой остановить этот ливень Антонио.

– Да при чем здесь дети? Я про вечер.

– Ты же сама сказала, что твое настроение ни к черту, и не надо обращать на тебя внимания, – расстегивал Антонио запонки на рубашке.

– Но это совсем не значит, что надо его обращать на других, – Лара не могла оторваться от окна, где тихо падал снег, придавая торжество этому моменту. Казалось, в эту ночь он хотел окончательно похоронить все ее мечты.

– На каких других?

– На себя. Ты же весь вечер занимался только собой: ел, пил и смеялся. А я, ты хоть раз вспомнил обо мне, со стороны могло показаться, будто мы абсолютно чужие люди, едва знакомые.

– Если бы я знал, что твое настроение останется там…

– Его давно уже нет, разве ты не заметил? Хотя что я говорю, ты давно уже ничего не замечаешь.

– Не надо было никуда ходить. Зачем мотать себе нервы? Черт с ними, пусть живут как хотят, в конце-то концов, это их жизнь.

– Мы и так никуда не ходим. Ты же, кроме своего неба и парашютов, ни черта не видишь. Но ведь сверху тебе должно быть видно гораздо больше. Прыгаешь, прыгаешь, а падать-то все равно вниз.

Антонио молча стянул с себя рубашку, словно это была его вторая кожа, и кинул ее на стул. Однако попал на край, и та начала медленно сползать на пол, даже пустые рукава ее бессильно пытались зацепиться за место, но тщетно. Антонио не придал этому факту значения, его равнодушие означало только одно – что ему тоже все осточертело.

– В последнее время ты все больше отвечаешь мне молчанием.

– А ты хочешь говорить о погоде? – сел он в кресло.

– Нет, но это же не повод, для того, чтобы молчать? Надо радоваться жизни.

– А разве молча нельзя? – вздохнул муж.

– Можно, но зачем?

– Чтобы не мешать тем, кому грустно, – посмотрел он на большой фотопортрет на стене, где Лара, приложив указательный палец к губам, намекала на молчание. Фото было сделано в этой же комнате, им лично, когда они вернулись с вечеринки поздно вечером, он – молодой лев, готовый растерзать ее, взорвать эту кровать безудержной любовью, чудовищной по силе бомбой в тестостероновом эквиваленте, взять ее – молодую, но умную львицу, которая ни в коем случае не хотела разбудить родителей, что спали за стенкой.

– Ты видел, как они смотрят друг на друга? – не услышала шепот его мыслей Лара.

– Кто?